Роман Ангелины. Фантастический роман о фантастической любви - Сергей Филиппов (Серж Фил)

Верная служанка, видя, что её госпожа никак не заснёт, затянула какую-то заунывную песню, словно перед нею была колыбель с младенцем. Ангелине вначале было неприятно это необычное пение, но вдруг она поняла его красоту, будто всегда жила в этом времени. Высокий и чистый голос Нуби вытягивал из души печаль, оставляя в ней покой и тепло, подобно тому, как ручей, вымывая грязь, обнажает золотые самородки. И Ангелина увидела перед собой Романа, несчастного, уставшего от самого себя. Она раскрыла объятия и бросилась к нему, но он стал быстро удаляться, и скоро вовсе пропал.

– Куда же ты, мой любимый?! Не уходи! Я мчусь к тебе в упряжке злых ветров судьбы, и ты должен это чувствовать, ты же от Господа пиит! Но вперёд меня летит моя душа, она обнимет тебя первой, и ты ощутишь её тепло! Только дождись, не убегай, не пропади во мгле веков!

Ангелина, как в горячке, металась на ложе, а верная Нуби роняла горячие росинки на смуглые щёки принцессы.

II

– Да, в неудачное времечко закинуло меня! Нет, чтобы годков на триста-четыреста пораньше! – горестно сокрушался Роман, отхлёбывая из глиняной кружки местное пивко, кое вкусом своим очень напоминало ему самую примитивную бражку. Весь египетский лик поэта выражал недовольную обиженность своею неуклюжею судьбою, хотя черты лица нашего героя, – в отличие от его шумерского варианта – на этот раз были просто безукоризненны и даже красивы.

Роман собрался было глубоко вздохнуть, дабы этим выказать своё глубокое огорчение, но передумал. Или не вовремя нагрянула минута хандры, или не так уж велико было горе его. Он ещё отхлебнул пивка и погрузился в раздумья над своим проектом.

Дело в том, что нынче Роман был зодчим. Да не простым, а самым модным и самым новаторским для того времени, и положение его было так высоко, что только фараон, жрецы и номархи стояли над ним. И всё-таки наш герой не был рад. А всё потому, что, увы, ушло время гигантских пирамид, не модны они были теперь в египетском царстве, не рвут их острые макушки тугие пологи небес. Да и желающих пограбить царские усыпальницы становится всё больше. И вот, фараоны и иные знатные персоны, придумали делать для себя скромные гробницы, не бросающиеся в глаза помпезностью. Но зато внутренняя отделочка их поражала роскошью. Только кто же это увидит?! Ясно, что не простые смертные. Им же скажут, что, мол, мы, фараоны-демократы, блюдём Египта доход, экономим ваши личные сбережения. Мы же не Хеопсы, не Джесеры, на хрена нам шиковать! Ведь наша наиглавнейшая черта – скромность без меры!

Да что там говорить, народ хитёр в делах бытухи, он в них просто дока, но в делах политики он не ловит и мухи дохлой, и обмануть его так же просто, как девку, засидевшуюся в невестах. Что я вам говорю, вы и сами это прекрасно знаете. Сколько раз, вспомните, развесив уши и раскатав губы, внимали вы с верой властям, хваля очередной их указ и радуясь мудрости и чуткости руководства! А потом, кинутые скопом, вливали в себя коктейль из водки, слёз и соплей, рвали на грудях последние рубахи и яростно грозились скинуть на хрен эти власти! Но наутро всё затушёвывалось, ярость переходила в головную боль, а решимость переворота сменялась решением опохмелки. А после эффективного лечения вновь прорастали терпимость и надежда, и слезящиеся глаза с умилением пожирали строчки нового указа, ещё более мудрого и более чуткого – вот теперь-то уж точно мы заживём так, как не жили никогда! И в этом правда – каждый новый год мы убеждаемся, что ТАК мы ещё никогда не жили!

Ах, как хотелось Роману возвести такую пирамиду, рядом с которой и Хеопсово строение показалось бы серой и мелкой фигуркой! Что ж, каждому художнику присуще некоторое тщеславие. Только в одних оно является стимулом для творчества, а в других наоборот – творчество стелет дорожку этому самому тщеславию. Но наш поэт, слава Богу, был тщеславен настолько, насколько это требовалось для созидания, и поэтому огорчение не стало его верным спутником, оно было лишь незваным гостем в минуты изредка заглядывающей хандры.

Да что же это я говорю!? Вы, небось, уже плюётесь от негодования – вот, мол, мусолит нас какими-то баснями об архитектурных веяниях, о политическом лицемерии, а о самом главном – ни слова! Уверяю вас, это не так! Можно было бы сразу, без промедлений, вскрыть Роману душу и выложить на блюдо любопытства внутренности её. Но разве это правильно? Если так делать, то мы вряд ли сможем понять наших героев, их поступки и решения. Но то, что в вас свербит желание поскорее узнать их чувства и мысли, это просто здорово, значит, вы не равнодушны к ним, значит, и Роман, и Ангелина становятся вам близки!

Конечно же, не то, что стройка тысячелетия оказалась невозможна, угнетает Романа. Всё это напускное, всё это хреновина, фигня! Есть только одно, что гнетёт его, заставляя сотни раз в день поочерёдно решаться то на смерть, то на жизнь, сменяя отчаянность безнадёжности на восторг любви! Роман не думает об Ангелине, он ею живёт! Она всегда в нём, она всегда перед ним, и глаза её, полные любви и боли, мольбы и отчаяния жгут его сердце, и кровь, испаряясь, изливается дымящимися слезами!

И разве могло быть иначе?! Даже мысль не возникает о том, что Роман мог забыть хоть на долю мгновения свою любимую, свою юную, божественную Гелу! Да случись это, я бы, не раздумывая, умертвил своего героя, и, не сомневаюсь, вы бы это одобрили! Хотя, вряд ли так могло статься, ведь о таком герое я не стал бы писать ни строки, а вы никогда не захотели бы о нём читать!

III

Даже если тщательно обыскать всю территорию Египта с помощью лучших сыщиков всех времён, то и тогда вряд ли можно будет найти девушку лучше Сати! О, был бы я поэтом, как Роман, и всё равно не смог бы отыскать слова, чтобы описать игривость прядки волос, что брызжет чернотою и оттеняет персиковую смуглость щёчек! Не смог бы описать размах густых чёрных бровей, соединившихся – дуга к дуге – в сказочный мосток! А как сочен спелый налив полных и капризных губок, как волнует их влажный блеск! В чёрной бездне глаз таится, чуть себя прикрыв, шалость, но за нею прячутся сполохи страсти! Стан – гибок и точён – изящной выпуклостью форм разит наповал, ввергая в чувственный шторм любого, будь ты муж учёный, иль раб, иль даже фараон!

Только не нужно проливать негодование и разочарование! Я отнюдь не позабыл о нашей милой героине и нисколько не пытаюсь заретушировать её красоту. Нет во всей Вселенной девушки, прекраснее Ангелины! Нет, и быть не может!! Но после неё, поверьте, Сати – самая первая красавица! Хотя, возможно, где-то, в иных временах и государствах, тоже есть очаровательные девы. Это мы сможем узнать, когда попадём туда, если, конечно, наши герои захотят продолжить своё путешествие.

Так вот, Сати была истинная красавица, но… Но имелся и у неё недостаточек. И этим недостаточком был её характер, своенравный, даже жёсткий. Но вы и сами знаете, как часто девушки красивые имеют тот же недостаточек, не правда ли? О, как ясно я сейчас увидел благородную ярость, бьющую из очаровательных глазок! Но уверяю вас, она напрасна, ведь именно вас я не имел в виду! Простите мне, глупому сочинителю, эти суждения и слова, что поделать, моя голова сама взрыхлила сию тему!

Итак, характер Сати оставлял желать лучшего, как сказал бы опытный дипломат. А если проще, то эта красавица заставляла всех плясать под свою дудочку, играющую лишь тот мотив, что был приятен и угоден хозяйке. Как она расходилась в гневе, когда кто-то восставал против её желаний – не так играл, не так плясал, не так и не в те вживался роли! Бездны глаз искрили молниями гнева, испепеляя любого, вставшего на пути капризов этой жестокосердной красотки!

Но что-то уж больно строг я к Сати и явно несправедлив. Разве её вина в том, что родилась она на свет дочерью самого грозного номарха, а не какого-то ремесленника или раба. А отсюда и издержки воспитания. Так уж случалось во все века, да и теперь в порядке вещей, что отпрыски людей не бедных и чванливых и сами таковыми становятся, а папочки и мамочки лишь поддерживают в детишках веру в их мировую значимость! Бывают, конечно, и исключения, но они так же редки, как разумная жизнь в нашей планетарной системе.

Номарх, папочка Сати, был не просто влиятельным богатеем, он являлся ещё личным другом самого Эхнатона, и поэтому для него не существовало ничего невозможного. Кроме того, слыл он тираном и деспотом, давя до слёз свой бедный народ налогами. Но всё-таки, хоть и считал себя номарх почти что богом, а о смерти задумывался частенько, тем более что смерть в Египте была совсем не страшна, а осознанно ожидаема. Поскольку же он человеком простым не был, то и похоронить его должно было как человека значительного. А для этого требовалось две вещи: богатая усыпальница и тот, кто её сварганит. Насчёт богатства у номарха всё было в порядке, а вот с последним пристанищем дело обстояло сложнее. Конечно, архитекторы в те века не были редкостью, но данному тирану казалось оскорбительным иметь такой же склеп, как и у других вельмож, а предлагаемые проекты не очень-то отличались один от другого. И вот тогда, неизвестно откуда, в новой столице появился зодчий-новатор, нарисовавший перед номархом такие великолепные картины, что они мгновенно покорили деспота. Номарх, не раздумывая, почти насильно увёз архитектора к себе, и тот принялся воплощать в жизнь свой замысел.