Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

Как же при этих условиях можно было идти на сепаратный мир Австро-Венгрии с Россией, принимая во внимание, что Россия вступила в войну исключительно из-за славянского вопроса? Как же могли мы игнорировать австро-венгерских славян в такой момент? При всех соблазнах быстрого окончания войны, что теперь для России было неизмеримо важнее, чем в 1916 г., вопрос о сепаратном мире с Австро-Венгрией, даже если бы Габсбургам удалось сбросить с себя тяжёлую руку Гогенцоллернов, которая, конечно, не позволила бы своей союзнице без жестокой и, может быть, даже вероятно, успешной борьбы выйти из войны, был чреват последствиями, крайне важными для славянского положения России.

Мы знали, что чехи, словаки, хорваты, словенцы, трансильванские румыны не желали, больше Габсбургов. Мы знали поэтому, что сепаратный мир с Австро-Венгрией мог быть заключён только за счёт австрийских славян и других подвластных народов Австро-Венгрии, как-то: австрийских итальянцев и венгерских румын. Самая широкая федерация Габсбургской империи всё же явилась бы деспотизмом после тех ожиданий, которые породила мировая война. Только полное уничтожение власти Габсбургов — вот что было лозунгом этих народов, так долго угнетаемых австро-венгерским правительством. В этих условиях идти на мирные переговоры с Габсбургами означало бы ещё один раз спасти последних — для чего? Для того, чтобы при первом же удобном случае те же Габсбурги с помощью Гогенцоллернов смогли вновь при благоприятно сложившихся обстоятельствах овладеть положением и вернуть себе былое могущество?

Все эти соображения неоднократно обсуждались между Терещенко, Нератовым и Петряевым, теперь уже товарищем министра, который занимался ещё с самого начала войны австро-венгерским вопросом. По всем вышеотмеченным мотивам Терещенко мог только ответить тем, через кого делалось осторожное зондирование почвы, что австро-венгерское правительство должно сделать общее всем союзникам предложение сепаратного мира, на каковое все союзники сообща и ответят; что же касается сепаратных австро-русских разговоров, то он, Терещенко, самым категорическим образом отказался от них, считая себя связанным Лондонским соглашением 1914 г. о незаключении союзниками сепаратного мира без общего согласия.

Через принца Сикста Бурбонского Карл Габсбургский повторил своё предложение Франции. Свержение Временного правительства не позволило союзникам принять какие бы то ни было условия Австро-Венгрии, так как выход России из войны снова ставил империю Габсбургов в полную зависимость от Германии. Любопытно, что последнее предложение австро-венгерское правительство сделало в середине октября 1917 г. и Терещенко после консультации с Нератовым и Петряевым собирался сообщить об этом Временному правительству на последнем заседании в Зимнем дворце, но заседание это было посвящено вопросам более насущного характера. Закончилось же оно взятием Зимнего дворца и переходом Временного правительства в Петропавловскую крепость. Вопрос об Австро-Венгрии был, между прочим, предложен в программу неосуществившейся Парижской конференции, в зависимости от того, в каком разрезе этот вопрос был бы там поставлен, участие Петряева либо являлось необходимым, либо нет, так как он у нас считался знатоком Австро-Венгрии и вёл это дело ещё при Сазонове.

Сентябрь 1917 г.: «революция на местах»

В самом начале сентября я получил, наконец, короткий отпуск до 1 октября, на более долгий срок Нератов меня не отпускал. Я сдал те дела, которые мог сдать без ущерба, то есть текущие, моему помощнику М.Н. Вейсу. Он, однако, не мог в силу личного характера заместить меня полностью. Это последнее обстоятельство, как я скажу ниже, принесло нам неожиданный урон в польском вопросе касательно судьбы Холмской губернии. Уехал я на это время, как и в 1915 г. (в 1916 г. ввиду увольнения Сазонова и прихода Штюрмера я отпуска из ведомства не получил), в Севастополь, на Бельбек, к нам на дачу, запасшись книгами, так как накануне отъезда узнал, что совет Психоневрологического института в Петрограде избрал меня на кафедру международного права и истории международных отношений. Я с радостью уезжал с одним моим родственником беспересадочным поездом Петроград — Севастополь, но наш вагон международного общества во всё время пути осаждался солдатской Русью, спешившей без всякого права к себе на родину, и беспрестанные сражения проводника с солдатами из-за нашего вагона говорили о том, что война ещё не кончилась, но скоро, по-видимому, кончится.

Аналогии с приятным путешествием 1915 г. не было никакой. В Бахчисарае весьма элегантный представитель революционного Черноморского флота — матрос, весь в белом, — не пустил нас в Севастополь, несмотря на то что мы были снабжены служебными паспортами и всяческими удостоверениями. Нам не хватало местного разрешения, и мы должны были сутки прожить в Бахчисарае, пока от нашего представителя МИД в севастопольском призовом суде Тухолки, которому я послал телеграмму, не был получен ответ с телеграфным разрешением въезда. Как я узнал, это была общая мера по случаю военного положения, и Нольде с женой, после своей отставки поехавший в Крым, подвергся совершенно таким же неприятностям и вынужден был обратиться к тому же Тухолке.

Когда я приехал, наконец, в Севастополь и после попал к себе на дачу, запасшись уже всяческими разрешениями на въезд и выезд в самый Севастополь (наша дача на Бельбеке в четырёх верстах от Северной стороны), то через некоторое время мог убедиться, что из себя представляет «революция на местах». Так как Тухолка, исполнявший помимо своих призовых обязанностей обязанности чиновника МИД для связи с главным командованием Черноморского флота, уже давно служил в нашем министерстве и отлично знал моего дядю Н.В. Чарыкова, то при первом моём к нему визите он рассказал мне всю историю Черноморского флота за время революции.

Описав правление Колчака, его не лишённый театральности решительный уход из Черноморского флота с бросанием кортика в воду и всё, что было после приезда Керенского в Севастополь, он разъяснил весьма сложную флотско-советскую систему, господствовавшую там, говоря, что он так втянулся в ежедневную эквилибристику, что чувствует себя вполне сносно. Рассказал он и про призовой суд и посмеялся над простодушным участием в нём матросских организаций. Тухолка действительно перестал уже видеть надвигавшуюся опасность, и на мой вопрос, не кончится ли здесь дело плохо, ответил, что если общее положение будет плохо, то, конечно, и здесь будет неважно, но что всё же никогда не дойдёт до того, что происходило в это время в Кронштадте. Это правда, что весь город в настоящий момент (в сентябре 1917 г.) находится фактически во власти матросов, но надо знать, что это за матросы — многие из них кондукторы флота с высшим образованием, другие — «умеренных убеждений» и т.д., другими словами, во всех отношениях «отбор». Когда я спросил о Колчаке, об отношении к нему в настоящий момент офицерства, то Тухолка мне ответил: «Это герой, о котором никто не говорит, но многие думают». Позже из встреч с офицерами Черноморского флота, среди которых у меня были родственники, я мог убедиться, что Колчак оставил глубокий след своим уходом и, главное, своим предшествующим командованием, так как не раз, дабы поднять дисциплину, делал внезапные наезды во время плавания, другими словами, заставал Севастополь врасплох и мог видеть, как его распоряжения исполняются. Имя Колчака среди морского офицерства пользовалось огромным престижем, и объединение впоследствии всего белого движения под Колчаком, несмотря на его территориальную отдалённость от юга России, надо искать в престиже этого имени на Чёрном море.