Из тупика - Валентин Пикуль

Миллер еще не совсем освоился с местными условиями.

— Но при чем здесь погода? — спросил он, недоумевая.

— Укрепляется снежный наст, — ответил Марущевский. — А это грозит нам новыми осложнениями…

— Наст? Но при чем здесь наст?

Марушевский объяснил это Миллеру, а теперь мы объясним тебе, наш читатель…

Чуть появится февральское солнышко, глубокие толщи снежного покрова, до этого почти непроходимые, легонько подтаяв, укрепляются морозными утренниками, — и тогда получается корка льда над снегами, по которой можно бежать куда угодно, как по гладкому шоссе.

Большевики тоже внимательно следили за погодой. Неуловимые партизаны-зыряне шныряли по тылам интервентов и, закинув ружье за спину, укрепляли на деревьях листовки. В самое логово противника — в Архангельск посылали большевиков, знающих иностранные языки. Они поступали на службу к интервентам. Они носили форму Славяно-Британского и Иностранного легионов. Они ели за одним столом с противником, вместе пили и пели. Они смотрели в глаза своим врагам, как друзья, — и в этот рискованный момент они действительно были друзьями. Каждый боец Шестой армии, идя в атаку, был обязан оставить на стороне противника хоть одну листовку… Вот что такое наст!

…По этому насту, цыкая на утомленную лошаденку, вернулся в Архангельск и Миша Боев.

— Скройся, — говорили ему. — Тебя ищут.

— Во! — отвечал Миша и показывал кольт.

Как раз в это время Миллер стал сколачивать крепкое ополчение. На рукавах — трехцветные повязки, а на шапке — крест, ополченцев так и называли для удобства — «крестики» (пришлите, говорили, сорок «крестиков»). И снова встал вопрос о призыве в армию рабочих…

Миша Боев привез из Вологды от товарища Кедрова две тысячи рублей. Теперь их надо было перевести на валюту. Окольными путями — через Иванова — деньги перешли к поручику Дрейеру.

— Я согласен их обменять, — сказал он. — Но при одном железном условии: вы никогда не должны меня спрашивать, как и через кого я это сделаю…

Его не спрашивали. Дрейер сделал — добыл валюту. Теперь можно было помочь заключённым товарищам, закупили бумаги и красок. Появилась новая прокламация, подписанная так: «Архангельский исполнительный комитет коммунистической партии большевиков». В этой прокламации дали четкий наказ всем рабочим Архангельска:

1. В белогвардейскую армию вступать.

2. Оружие для борьбы брать.

3. Момента для восстания выжидать.

Каждодневно арестовывали все новых людей. Вокруг Миши Боева уже почти никого не осталось. Взяли и девушек — Аню Матисон и Клаву Блезину; приговор один — на Мхи темной ночью. Приговорили к пуле и Теснанова! Меньшевикам, выступившим на юбилее с большевистскими речами, дали по пятнадцати лет Иоканьгской каторги (а там и пятнадцать дней с трудом выживали)…

— Скройся, — говорили Мише. — Дурак! Ведь тебя ищут.

— Во! — И Миша показывал кольт.

Ночью на тральщике с боем брали радиорубку. Иванов отстреливался. Когда его вели к трапу, уже связанного, он заплакал:

— Ну, братцы, прощайте. Я свое отстучал как мог… славно! Связь подпольщиков с советской Россией была потеряна после ареста этого ладного парня…

В эти тревожные дни для укрепления своей армии Айронсайд вызвал с Мурмана пехотный Йоркширский полк. Британские солдаты шли через Онегу, потом сели в сани — поехали трактом на Обозерскую. Вот и деревня Чекуево; здесь они собрали митинг. «Долой войну!» — долетело от Чекуева до Архангельска, и Айронсайд был оглушен…

Кто будет усмирять? Французы? Американцы? Канадцы? Сербы?

— Мне очень неловко, — признался Айронсайд, — но ничего больше не остается, как обратиться к помощи-русских…

Йоркширский полк усмиряли русскими пулеметами.

А кто виноват? Виноват снежный наст…

Мишу Боева взяли на улице и отвели в комендатуру.

— Сиди здесь. — И показали на лавку.

Он сел. Прямо на улицу вел длинный коридор. В сенях стояли дворницкая метла и скребок. Миша посидел-посидел. Миша подумал-подумал… Взял метлу, в другую руку скребок и преспокойно вышел на улицу. Его выпустили из ворот комендатуры как… дворника.

Ему встретился Гриша Щетинин — свой парень.

— Ты откуда?

— Прямо из британской комендатуры.

— Врешь! — не поверил Гриша Щетинин.

— Что мне, креститься? А ты… куда?

— Через фронт. Тикаем вместе. Здесь нам — крышка.

— Во! — показал ему свой кольт Миша Боев.

На следующий же день он попал в облаву.

— Эй вы! Собаки… «крестики», не подходи! У меня — во!

Кольт бил наотмашь. Варежку он отбросил. В глазах темно от ненависти. Погибать так погибать…

— Бросай, дурак! — кричали «крестики». — Себе хуже сделаешь!

— Мне хуже вашего не будет, — отвечал Миша.

Вот и последняя обойма. Затиснул. Взвел курок. Холодно студило руку железо. Ну, теперь бы только себя не забыть…

Первая пуля — пошла… вторая — пошла… четвертая!

И прознобило спину ужасом: «Оставил ли?»

Миша Боев всхлипнул как-то по-детски, словно его обидели.

Мушка пистолета царапнула висок… Грохот!

«Оставил», — мелькнула последняя мысль.

Когда к нему подбежали, он был уже мертв. Офицер ополчения — «крестик» — заглянул в магазин оружия.

— Ну и ну! — восхитился невольно и снял шапку. — Последняя! Магазин пуст…

Глава пятая

А на Терском берегу Мурмана началось все это просто. Даже слишком просто…

Был ранний час, когда они робко вошли в деревню Колицы, побуждаемые к риску голодом. Поморское селение глядело на морской припай льдов маленькими окошками.

— Пе-ечи класть! — выпевал дядя Вася. — Стек-лы-ы вставлять!

Поморы спросили его, показав на поляка Казимежа Очеповского:

— А эвтот твой что умеет?

Дядя Вася стал расхваливать своего товарища:

— Он фельшер военный был, поляк короля Хранца-Осипа. Ежели какая баба стыда не имеет, он тую самую бабу возьмет и вежливо осмотрит. Потом в самой точности скажет: какая ей болесть вышла и от чего она помирает. Берет за врачевание хлебцем. Ну, и рыбку от вас возьмет — не погнушается… Так, Казя?

— Примерно так, — согласился Казимеж Очеповский.

— Хорош гусь! — загалдели мужики, смеясь. — Он наших баб оглядит так на так, а мы ему за это еще и хлебца давай… Поляки, они страсть каки хитрушшие!

Очеповский шагнул вперед:

— А будь и ты хитрым, кто тебе мешает? Впрочем, — добавил, — могу и швейную машинку починить. Пулеметы… тоже чиню! Если, конечно, ваши бабы на пулеметах шить умеют.

Поморы одобрительно потешались.

— Хитрый, — говорили, — по глазам видать. Да и зубов нехватка… Видать, откеда-то убег, а зубы свои на память оставил.

В фуражке почтового ведомства к беглецам подошел богатей Подурников и покачал на цепке золотыми часами:

— Третий год как стоят… Очинишь?

— Могу, — сказал Казимеж, а самого мотнуло от голода к избяной стенке. — Отчего не попробовать?

— А я и не дам. — ответил ему Подурников, пряча часы обратно в карман жилетки. — Три года не ходили, и еще потерпеть можно. Мы не астрономы, слава богу, чтобы звезды рассчитывать. А часы — при нашей особе состоят непременно… Проба имеется!

— Дурак ты, — откровенно сказал ему Очеповский.

— А это как понимать! — И Подурников важно покрасовался перед мужиками. — При дворе короля твово Франца-Осипа, наверное, и затеряюсь среди камергеров, а здесь, в родимой деревне, меня в поленнице дров искать не надо — всегда сам на виду… Ты кто таков?

— Поляк из Вены, в шестнадцатом перешел на сторону русских. Попал в корпус Довбор-Мусницкого. А когда поляками в Архангельске стал командовать француз Жантиль, я…

— Чего якнул и остановился? — спросил Подурников.

— А для тебя и этого хватит, — ответил ему Казимеж.

Тут поморы вступились за беглецов:

— Оставь ты их, смола худая! Нешто не видишь, что их голодуха шатает? У них борода горит, а ты, Подурников, у той горящей бороды руки погреть хочешь… Пошли с нами, — сказали мужики.

В избах у них — чистота, порядок; вышивки и занавески. Много нарядов в сундуках, много жемчугу на уборах жёнок; в каждом доме граммофон и швейный «зингер», — поморы жили богато. Помимо книг духовных читают и «светское»: Пушкина, Шеллера-Михайлова, Зарина, Загоскина и графа Салиаса. А имена-то какие у мужиков здешних: Никодим да Сосипатр, Африкан да Серафим, бабы всё больше — Анфисы да Степаниды…

Посадили беглецов за стол, потчевали от души. Размах у них был сатанинский. Началось кормление с чашки огуречного рассола с крошеным хлебом, и Казимеж толкнул дядю Васю: мол, небогато… Но тут уже поставили котел с кашей — да такой котел, что не каждая собака его перепрыгнет. Потом пошли бабы (Анфисы да Степаниды) швырять на стол тарелки с разным — и раз от разу всё жирнее, всё уваристее, всё погуще…

— Умираю, — сказал Казимеж, осоловев от сытости.