La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет - Эльза Моранте

«Потому что люди улетают вверх».

Узеппе произнес эти слова довольно тихо, без особой уверенности, но тут же торопливо добавил:

«И кони улетают… и собаки… и кошки… и цикады… в общем, все люди!»

«А ты знаешь, что такое эсэсовец?»

Узеппе знал, со времен жизни в бараке вместе с «Тысячей». Отвечая, он употребил слова, услышанные им, вероятно, от Карулины или от кого-то другого из многочисленного семейства:

«Германский полицейский».

«Молодец! — сказал Давиде, рассмеявшись. — Ну а теперь — спокойной ночи! Идите домой, я хочу спать». Действительно, глаза у него закрывались, а голос заплетался.

«Спокойной ночи», — послушно сказал Узеппе, но что-то его удерживало. «Когда мы увидимся?» — спросил он.

«Скоро».

«Когда?»

«Скоро, скоро…»

«Завтра?»

«Да, завтра…»

«Завтра после обеда мы придем к тебе сюда, как в прошлый раз?»

«Да…»

«Ты назначил нам встречу, так ведь?»

«Да-да…»

«Я принесу тебе вино!» — объявил Узеппе, направляясь к выходу, но вдруг бросил поводок и, подбежав к кровати, поцеловал Давиде на прощанье, как если бы это уже было так заведено между ними. На этот раз поцелуй пришелся в ухо, но в полусне Давиде даже не понял, был ли он на самом деле, или только приснился. Он уже не услышал, как за Узеппе и Красавицей тихонько закрылась дверь.

Спускались сумерки. Малыш и собака торопились вернуться домой, на ходу разрабатывая подробный план на следующий день. Завтрашняя встреча с Давиде не могла стереть из памяти Узеппе другого друга — Шимо. Узеппе и Красавица договорились завтра встать пораньше и отправиться сначала на берег реки, к Шимо, а после обеда пойти к Давиде. Узеппе радостно было думать о завтрашнем дне. Он не знал, что в эту самую минуту, когда они с Красавицей выходили на площадь Порта Портезе, его друг Шимо уже сидел за стенами находящейся неподалеку исправительной колонии. При виде ее Красавица почему-то прижала уши и постаралась побыстрее пробежать через площадь к мосту.

7

Сон, навалившийся на Давиде вечером, ночью сыграл с ним злую шутку. Когда Узеппе выходил из комнаты, Давиде уже спал, как и был — в одежде и ботинках — и проспал так до самого утра. Но сон его был нездоровым, прерывистым, тяжелым, как бессонница. Беспокойная точка, пульсирующая в его мозгу с вечера, неподвластная наркотику, время от времени посылала сигналы, подстегивавшие Давиде, как хлыст надсмотрщика, не давая забыться. Едва он начинал погружаться в забытье, как воображаемые вспышки и звуки заставляли его вздрагивать и просыпаться. В этом полусне он чувствовал себя втянутым в какой-то смешной спектакль, состоящий из видений, вызванных наркотиком. Давиде желал этих видений, но в последнее время они не появлялись: он не надеялся больше увидеть, хотя бы в галлюцинациях, своих родных, вернувшихся из лагеря, или живого Нино, равно как и появление небесных знаков, открывающих ему некую тайну бытия. Теперь наркотики вызывали у Давиде видения и ощущения, так сказать, низшего порядка, фальшивые и глупые. На этот раз дело не ограничилось искажением предметов, прогнать которое можно было, просто погасив лампу, или появлением в темной комнате радужных мерцающих теней, которые исчезали, как только он засыпал. Механизм, поселившийся с вечера в мозгу Давиде, не переставал работать ни при свете, ни в темноте: казалось, им руководила чья-то злая воля. Большую часть ночи он придумывал такие глупые шутки, что Давиде не понимал, почему он от них так страдает: например, стоило ему погасить свет, как его обступали мириады разноцветных геометрических фигур — ромбов, квадратов, треугольников. Если же он зажигал свет, с комнатой начинало происходить что-то ненормальное: пол превращался в какую-то дряблую колышащуюся материю, стены набухали и покрывались коркой и гнойниками или же трещинами. Видения эти мучили Давиде, хотя он понимал их бессмысленность. Они казались ему отвратительнее чудовищ апокалипсиса. Ища от них защиты, Давиде, как ребенок, закрывал глаза ладонями и шептал, охваченный страхом: «Господи— Господи…», и Господь сходил к нему с двух изображений — Сердца Господня и Святого епископа, — которые остались висеть над кроватью со времен Сантины (Давиде прикрыл их газетой). Бог представал перед ним в образе простоватого розовощекого юноши со светлой бородкой и какими-то внутренностями в руках, а также нескладного старика в наряде, украшенном символами власти. «Если бы ты был настоящим святым, — обращался к нему Давиде, — то не оделся бы в эти богатые одежды и выбросил бы свой архиерейский посох…» Тут, в который раз за ночь, Давиде снова заснул и увидел сон, но и во сне он ощущал себя лежащим на кровати в своей комнате. Ему приснилось, что, исполняя свою детскую мечту, он ищет чудесный город, о котором вычитал в книгах по истории, географии и искусству. Название города неизвестно, но он является воплощением единства труда, братства и поэзии. Давиде видел изображение этого города в книгах, но вот идет он, идет, а вместо замечательных дворцов встречаются безобразные бетонные строения, тянущиеся до горизонта, еще не законченные, но уже покрытые зигзагообразными трещинами. Улицы между этими строениями завалены камнями и железным ломом, по ним ходят длинные составы вагонов без окон, напоминающие огромных пресмыкающихся. Давиде пробирается по главной улице в поисках короля. Ему трудно ориентироваться, этому мешает черный дым, вырывающийся из вагонов и строений. Слышатся непрерывные гудки и сирены. Ясно, что в строениях находятся заводы и бордели: с улицы видны их внутренности, освещенные прожекторами. Повсюду одна и та же картина: в одних строениях — длинные ряды мужчин в беловатых спецовках, соединенных между собой кандалами. Они окровавленными руками куют цепи из больших железных колец. В других строениях виднеются полуголые женщины, делающие непристойные жесты. Ноги их запачканы кровью. «Только вид крови может привлечь клиентов», — со смехом объясняет Давиде чей-то голос. Он тотчас же узнает короля, который одновременно является проклятым деревом (впрочем, Давиде это было уже известно). Король одет в мундир. Он бегает по бетонному помосту, напоминающему танцплощадку, и безостановочно смеется. Давиде хотел бы о многом его спросить: «Что вы сделали с революцией? Зачем унизили человеческий труд? Почему предпочли красоте уродство?» и т. п., но с ужасом замечает, что он превратился в первоклассника в коротких штанишках, и слова застревают у него в горле, так что ему удается только выкрикнуть: «Почему?» Однако смеющийся король отвечает ему: «Потому что красота — это уловка, придуманная для того, чтобы заставить нас поверить в рай, хотя известно, что все мы прокляты с рождения. Мы таким уловкам больше не верим. Знание — дело чести человека». Он продолжает смеяться в лицо Давиде, истерически вертясь на помосте, и объясняет: «Это — Упа-упа, плоский танец», — произнеся эти слова, он действительно становится плоским и исчезает. Давиде снова видит себя взрослым, на нем длинные брюки и летняя рубашка. Он стоит посреди удивительно красивой колоннады, а перед ним простирается зеленый луг, в центре которого растет дерево с влажными от росы листьями и плодами. Невдалеке слышится шум воды и птичьи голоса. Давиде говорит себе: «Вот это — настоящее, а все прочее мне приснилось», — и он решает оставить под деревом ботинок: проснувшись в одном ботинке, он будет уверен, что это был не сон. Тут он услышал знакомые детские голоса, весело зовущие его из чудесной колоннады: «Давиде! Давиде!» — и внезапно проснулся. Никаких голосов не было, никто его не звал. Горела лампа, он, как и прежде, лежал на кровати, оба ботинка были у него на ногах. За окном было темно, но он не знал, сколько сейчас времени, потому что вечером забыл завести часы. Ему казалось, что он спал долго, но на самом деле прошло не более трех минут.

С этого момента началась новая фаза его бесконечной ночи. Ему больше ничего не снилось, чувства его молчали, но мозг лихорадочно работал, воображая разные сложные коллизии. Давиде не понимал, спит он или бодрствует: по-видимому, одно состояние сменялось другим. Ему казалось, что он рассуждает о сложных философских проблемах, но оказывалось, что речь шла о каких-то счетах, списках белья, сданного в прачечную, записях дат и расстояний. Он упрекал себя, что его ответ королю пришел к нему слишком поздно: «Все, что ты говоришь — неверно, правда заключается как раз в обратном: Бог присутствует во всех живых существах, которые открывают Его секрет через красоту. Красота — это целомудрие Бога». Но для доказательства этого тезиса мозг Давиде прибегал к расчетам октанового числа в бензине и градусов в алкогольных напитках… Теперь его занимал вопрос о превосходстве человека, состоящем в наличии у него разума. Он должен был рассказать своему товарищу Нино о разных способах насилия над человеком и о худшем из них — разрушении разума. Давиде говорил также о различии между разумом и материей, то есть между Богом и природой, установленном, по его мнению, Гегелем и Марксом. Он считал различие это манихейским, то есть кощунственным, как это подтверждает теперь и наука. Тут вступал в спор Бакунин, утверждая (так считал Давиде), что атомное оружие уничтожает также и разум… Потом возобновилась дискуссия с Нино, но она касалась теперь автоматов и пистолетов, их калибров, расчета траектории и т. п. Давиде стал вдруг упрекать друга в том, что тот сам ускорил свою смерть, на что Нино отвечал: «Если не умрешь быстро, то будешь умирать медленно. По мне, медленно еще хуже». И тут они начинали спорить о быстрых и медленных танцах, употребляя английские, испанские, португальские термины, перемежая их сплетнями о половых органах креольских женщин… Подобные темы и множество других роились в мозгу Давиде, сталкиваясь между собой; они то крутились, как колесо, то лопались, как пузыри. Он не мог освободиться от их нашествия, и это казалось ему унизительным… Он читал где-то, что в будущем ученые смогут сколь угодно долго сохранять живым человеческий мозг, отделенный от тела. Он пытался представить себе, как работала бы эта серая масса, не имеющая связей с остальным миром. Наверное, это походило бы на лихорадочное перемалывание отбросов, освещаемое время от времени каким-нибудь ярким воспоминанием, тут же исчезающим… Давиде вспомнил об одной истории: в Турине в научном институте сохраняли живым некое создание женского пола, у которого все части тела, кроме нижней половины туловища и половых органов находились в эмбриональном состоянии… Давиде вдруг вспомнил, неизвестно почему, самый ужасный звук, который он когда-либо слышал: плач молодого немецкого солдата, когда он бил его ногами по лицу. Это воспоминание часто преследовало его как днем, так и ночью: жалкий, почти женский голос, стон умирающей материи. Худшее насилие над человеком — разрушение его разума…