Княжна - Елена Блонди

— Мальчишку… выгони…

— Нет, — еле слышный шепот пролетел мимо уха, темные глаза смотрели за его плечо в расписной потолок, по которому бежали и бежали, мерцая коленями и щиколотками, нереиды от морского фавна, пугающего дев торчащим поленом огромного фаллоса.

— Нет… пусть играет…

«Что она делает…» Мысль приходила и разлеталась, натыкаясь на неподвижный темный взгляд, но тут же возвращалась, и билась в виски, а потом он понимал — не в виски, это его тело совершает ритмичные движения, повинуясь постуку смуглых пальцев. «что… что… что…»

«Это не просто так…» наваливался снова, кусал раскрытые губы и не мог укусить, потому что она подавалась, раскрываясь вся, топила его в себе. «так… так… так…»

«Неужто старуха… чертов пьяница Лой…» Его колено ерзало по ткани, сбивая покрывало, собирая его мягкими складками, и они давили на кожу, как железные оковы. «Лой… лой… лой…»

И не в силах вырваться, отвернуть голову, он вдруг освобожденно возненавидел ее за бесконечную совершенную темную власть, за то, что она сейчас вкладывает в его голову и сердце, наполняя его напряженное мужское женской медовой сладостью. Закричал, дергаясь и схватив ее волосы, накручивая на запястье, прилип губами к шее, там, где прыгала под кожей неровная жилка — одна показывающая, как летает в ночной любви и она. И нащупав, понял — она с ним, тут. Сейчас — тут. И это он дарит ей неизмеримое наслаждение, от которого светлое тело изгибается луком, каменеют колени, подрагивая, царапают его бока полированные ногти на пальцах ее ног, выкрученных в сладкой судороге.

«Я — ей. Она — мне. И неважно, кто победит. Двое. Сейчас — двое… двое… ддд-ввв-ооо-еее!»

— О-о-оеее! — проревел вслух, обрушиваясь на женское тело тушей убитого морского зверя, из тех, что не выносят земного воздуха и умирают, глотнув его.

Постук стих, прошуршали, медленно замолкая, легкие пальцы по натянутой коже старого бубна. И тихие шаги мимо раскинутых на постели полу-умерших тел сказали Теренцию — вышел. Спускается по лестнице, удаляясь, наверное завтра его не найти в службах и на конюшне, потому что его вызвала из сновидений эта… лежащая под ним. Жена уже десять лет, которую брал когда-то и отдавал, холодно наблюдая, цинично усмехаясь, ловя приходящее от ступней в пах жесткое наслаждение.

Ветерок, пришедший в окно, нагнул огоньки светильников, они прыгнули хором, а потом так же одновременно вытянулись, протягивая к потолку черные нитки копоти.

— Зачем сделала это? — прошептал Теренций, глядя на бегущего фавна. Венок, свалившийся с головы, колол ему локоть, но он не менял позы, а нажал на руку сильнее, чтоб прояснилась голова, — и — как?

Княгиня промолчала. И тогда он вдруг испугался. Испугался, что завтра вдруг прилетит ураган, балка сорвется с крыши, ударит ее, и она умрет. А может через день она прыгнет в море купаться, дикая ведь, до сих пор, упрямая, как молодая ослица. А волна накроет ее с головой и не даст дышать. И она умрет. А еще говорили купцы, что на некоторых кораблях везут пятнистую лихорадку, конечно, врут, чтоб сбить цену товарам соперников, но все равно — столько болезней, а вдруг она — умрет? Заразится, кашляя, сляжет и будет как эта ее Ахатта, стонать и худеть. Умрет. Мир будет без нее. Ладно, мир. А как ему жить в этом мире?

Страх был таким явным, резким, так ударил по сердцу, что он испугался еще раз — силы своего страха. Как жить, если испытываешь такое? Может быть, легче умереть самому, первому? Но она будет жить без него, в мире полном опасностей, на тропу может выползти змея, и укусит за голую пятку. И она…

Резко сел, сминая в кулаке мягкое золото с острыми краями. Женщина лежала, положив руки под голову, и тени на обнаженной груди показывали место, где бьется сердце. Сказал сипло:

— Не ходи босиком. В степях сейчас гадюки.

— Хорошо, муж мой, — красные губы с размазанной в уголке рта помадой разошлись в покойной улыбке. Полузакрылись темные глаза. Только волосы, ловя блики огней, казалось, шевелились, ползая по цветным подушкам. Да появлялась и пропадала тень над быстро бьющимся сердцем.

— И в воду всегда добавляй вино. Красное. Оно не пускает в кровь лихорадку.

— Да, Теренций.

— Хочешь, я завтра велю купить те золотые серьги, и браслеты, что показывал караванщик? А еще я видел у него изумруды, их надо гранить, но зеленые, они будут хороши в твоих волосах.

Хаидэ засмеялась и положила руку на его колено. Сказала равнодушно и тепло:

— Как хочешь, муж мой. Если это порадует тебя.

— Тебя! Я хочу порадовать тебя! Потому что, я, я люблю тебя, княгиня.

— Ты раньше любил?

Он насупился, перебирая ее пальцы.

— Думал да. Теперь знаю — нет. Теперь все глупости, о которых слышал и над которыми смеялся — они все мои. А еще — страх. Вдруг ты…

Он не смог сказать слов смерти и замолчал. Хаидэ медленно гладила его по колену. И вдруг, с тоской, высасывающей душу, он понял — она не любит. Танцует себя, и ей может быть все равно — он тут или целая толпа гогочущих пьяных мужчин, которые в конце-концов смолкнут, побежденные ее силой. А она продолжит свой танец, выходя из двери, забранной тяжелой шторой, медленно слетая по лестнице, проскальзывая через просторный перистиль, где притихнет и перестанет метаться золотой леопард в ночных пятнах. И промелькнув мимо раскрытых и запертых входов, мимо окон, смотрящих на степь и море, взлетит на коня, ударит голыми коленями в атласные бока. И исчезнет, смеясь, из его жизни. Вспоминая с неубывающей теплотой своего мужа, простив ему все, потому что — не любит.

Надо ее убить, решил, жадно разглядывая спокойные плечи, арку ребер над впалым животом, розовые соски небольших грудей, глядящие вверх. И тут же увидел ее холодное, замолчавшее тело, губы, полуоткрытые для поцелуя, который она не почувствует. Убить и оставить так, ворожбой, чтоб не менялась. Мысли прошли мимо, покачивая серыми морщинистыми боками, будто они — слоны. И скрылись, мелькнув ненужностью, несовершаемостью.

— Ты уходишь, — тоскливо сказал Теренций, — уходишь. Это лишь первый танец, жена, дальше будут еще. И с каждым ты все дальше уйдешь от меня, пока не исчезнешь за краем земли. Превратишься в звезду, будешь скалиться с неба, смотри, мой властелин, смотри, что имел и потерял. А я, как дурак, буду плакать по вечерам, глядя в небо, напиваться и сочинять плохие стихи. Но и в этом буду я счастлив. Наверное. Разум мне говорит так. Но разве можно тебя, — он снова оглядел ее, — можно тебя — разумом? Моего не хватает.

— Его хватило, чтоб понять главное. И за это спасибо тебе.

— Не завтра? Скажи, что нескоро!