Лягушки - Владимир Орлов

Далее на сияющих страницах сообщалось о предполагаемых (или договорных) ценах ковров-самолётов. Некоторые из них могли быть подороже ривьерских яхт. В особенности, если на их отделку шли произведения искусства — ковры ширазские, исфаганские, багдадские или гератские (к ним придавались ящики с увлажненным стиральным порошком "Ваниш"). Предполагались и любители обивать ковры шкурами — львов, медведей, носорогов и даже драконов. Имели значение и цены сооружений для комфорта — шатров, восточных бань, гаремов и экологически чистых павильонов поднебесной канализации, а также ослятников (верблюды разводить на коврах не рекомендовалось по причине их строптивости). На последней обложке буклета нагло бежали слова: "Цивилизация, твоё движение от престарелых ракет и дирижаблей вперёд — к коврам-самолетам!"

"Каким же авантюристам продался Блинов! — с возмущением подумал Ковригин. — От кого спустили ему заказ?"

Хуже всего, если от Лоренцы Козимовны. А ведь и такое могло быть.

В эти мгновения на экране произошло оживление. На носилках внесли нечто похожее на ванну, но со стеклянными боками. Физиономии, и российские, и китайские, будто бы выходили из сна после укачиваний обязательными словами, глаза тёрли, у ванны же сбились люди, сумевшие не задремать, среди них была и любопытствующая Наталья Борисовна Свиридова. Ковригин поспешил вернуть звук, пульт не помог, управлять звуком в гостинице "Блюдце" получалось лишь кулаком. В ванне плавало жизнерадостное существо, одноголовое, размером с нашего Костика, неплохо перенёсшее смену часовых поясов и перелёт в северные широты. Наталья Борисовна Свиридова, естественная в государственно-дипломатической роли, радостно объявила, что подарком города Гуанчжоу и всей провинции Гуандун побратиму Среднему Синежтуру доставлен сюда мелкий дракон Сяо, добровольно, ради побратимства, отправивший себя в рыбацкие сети.

"Он не протянет в Синежтуре и дня! — подумал Ковригин. И тут же сообразил: — А не тот ли это Сяо, что Свиридова везла в Москву? Оно и к лучшему, что Сяо достался Синежтуру. Тут его отправят в компанию к тритонолягушу Костику…" На этом видимое горожанам торжество превратилось в невидимое, важных людей наверняка повели (или повезли) в банкетные залы, а на экране зазвенели федеральные новости.

Снова Ковригин услышал голос Острецова:

— Александр Андреевич, я уже дома.

— То есть вы не видели дарение городу дракона Сяо?

— А что, нам подарили дракона?

— Да. Хотел узнать, сколько у дракона лап. Ну да ладно…

— Я не знал ни о каком драконе. Меня, к сожалению, не осведомили. Хороши советники!

— Его, видимо, привезли в последние минуты церемонии. Он был в карантине, проходил экспертизу…

— Я полагаю, что на этот раз вы у нас надолго не задержитесь. Хотел бы видеть вас у себя в доме сегодня. Сейчас вы не сможете оказать мне честь?

— Минут через пятнадцать приведу себя в порядок, — сказал Ковригин.

— Спасибо. Высылаю машину. По поводу Блинова. Не беспокойтесь. Он под наблюдением.

Знакомый Ковригину демонстратор синежтурских подносов на террасе ковригинской дачи появился в его номере через семь минут. Тогда Острецов называл его по имени, видимо, выделяя тем самым из числа прочих служак. Даже хозяйственный Цибульский был удостоен в общении лишь фамилией. Впрочем, имя этого молодого человека в котелке и с бакенбардами (то ли Саша, то ли Афанасий) Ковригин уже не помнил. Ковригин попытался вызнать сейчас это имя, но служитель Острецова лишь жестом руки указал направление движения. У подъезда гостиницы "Блюдце" их ожидал джип.

Двухэтажный дом Острецова, возможно, некогда купеческий, в стиле северного модерна, стоял на берегу Заводского пруда и был окружён довольно свежей чугунной оградой. Двор домашних Хоромов был подсвечен и блестел голубыми елями и выхоженными столбами можжевельников, ростом чуть ли с кипарисы. Господин Острецов встретил Ковригина у парадного подъезда будто главу важной страны, не обязательно дружественной.

Руки друг другу пожали.

— Здесь у вас усадьба северная, чуть ли не таёжная, — сказал Ковригин, — а в Журине — юг, там можно разводить и виноград, и бахчевые, а в оранжерее — ананасы и бананы.

Он чуть было не выговорил: "В оранжерее, где работала моя матушка", но осёкся. В эвакуации в оранжерее трудилась бабушка. Опять начиналось…

По белой лестнице с шехтелевскими витками перил поднялись в гостиную. Острецов поблагодарил Афанасия (Афанасия, всё же) и предложил тому на время быть свободным. Стол в гостиной был накрыт ("Ужин у нас легкий, — предупредил Острецов. — Как и принято в домах, где будто бы думают о здоровье. К тому же у вас нынче мало времени. А вот и наша Елена Михайловна. Конечно, она устала с дороги и потихоньку привыкает к своему новому бытию, но надеюсь, что вы, как гость, неприятных ощущений у неё не вызовете…").

— Я рада Александру Андреевичу, — кивнула Хмелёва.

Была она сегодня в белом ампирном платье (Наташа Ростова на первом балу), приталенном, да что приталенном, подпиравшем (вздымавшем, если вспомнить старые слова) полуобнажённую грудь, возможно, что и в том самом легендарном платье английской принцессы, одетом нынче ради примирения. Или ради послушания.

— Садитесь, — продолжил Острецов, — чуть-чуть закусим (среди закусок была и исключённая из употребления чёрная икра), чуть-чуть выпьем, и я вам задам два-три вопроса и отвечу на ваши недоумения.

— Прежде всего выпьем за здоровье и процветание Елены Михайловны, — сказал Ковригин. — Я нисколько не снимаю с себя вины за происшедшее, но…

— Я не собираюсь в чем-либо укорять вас, Александр Андреевич, — сказал Острецов. — Елена Михайловна рассказала мне сегодня о многом, и я поддерживаю ваш тост.

— Я рад, — сказал Ковригин.

— Вопрос первый, — сказал Острецов. — Нет желания отвечать, не отвечайте. Кто такая Древеснова, откуда она взялась и почему вы поставили на неё?

— Тут сразу три вопроса, — покачал головой Ковригин. — Но будем считать, что один. Древеснова взялась из воздуха. Меня допекли обращениями по поводу какой-то ставки, смысл которой мне не открыт до сих пор. Даже японцы на башне Верещагина пристали ко мне: за кого да за кого? Я в раздражении ляпнул: "На Древеснову!" Какую такую Древеснову? Я и фамилии такой не слышал никогда! А Древеснова взяла и материализовалась. И даже попала в исполнительницы ролей на сцене вашего театра. Позже вспомнил: перед выездом в Синежтур мельком смотрел по ТВ фильм о жизни древесных лягушек. Слово "древесная", видимо, застряло во мне и в Синежтуре преобразовалось в Древеснову. Есть, правда, во мне некое сомнение. Будто бы уже в первый свой день в Синежтуре я видел так называемую Древеснову или девушку, копию Древесновой, в ресторане "Лягушки", в шахматном отсеке.

Острецов быстро встал, почти вскочил, принялся нервно ходить от окна к окну (на стенах логично было бы увидеть работы символистов, но нет, украшением служили четыре полотна с видами Средней России, возможно кисти Киселёва и Клевера).

— Вы уверены в этом? — спросил Острецов.

— У меня хорошая память на лица, — сказал Ковригин и чуть было не добавил: "…и на женские тела", но смог сдержать себя.

— Хорошо, — присел Острецов и поднял рюмку с коньяком: — Чтоб и вам хотелось! Так о чём вы собирались узнать?

— Мелочь, — сказал Ковригин. — Кто такой мсье Жакоб?

Он понимал, что вопросом своим может рассердить хозяина особняка, дерзил, но Острецов отнёсся к его словам устало-спокойно.

— Мсье Жакоб, — сказал Острецов, — выходец из Рязанской губернии, из города Спас-Клепики, тонкая, предприимчивая натура, по профессии — скорняк, имел бизнес в Армавире, вам известен под фамилией Цибульский.

Пожалуй, эти новости удивили и Хмелёву.

— Как я не мог догадаться, что Древеснова происходит из его угла? — горестно произнёс Острецов. — А ведь возникали сомнения, и не только в день вызволения Древесновой из якобы журинских тайников… Да, прозевали мы…

Уточнять, кто прозевал и что прозевали, Ковригин посчитал некорректным. Спросил лишь:

— А кто у кого хозяин хотя бы в ресторане "Лягушки" — мсье Цибульский или тритонолягуш Костик?

— Это мне неведомо, — сказал Острецов. — Затевали расследование, но оно ясности не дало. Да мне и неинтересно знать подробности. Кто и что.

— Однако на флюгере вашей Падающей башни изображён чуть ли не символом города именно то ли дракон, то ли существо, похожее на тритонолягуша Костика.

— И что? — сказал Острецов. — Городские легенды. Их сотни. И они мутны. А сейчас посмотрим, как поведут себя китайчонок Сяо и так называемый Костик.

Видимость дружелюбного общения (или необходимость соблюдения дружелюбного общения) из Острецова улетучивалась, он понимал, что Ковригин ощущал это, и сидел раздражённый, рюмку коньяка поднял, не дожидаясь тоста, Хмелёва замерла рядом в напряжении. Ковригину бы откланяться и удалиться со словами благодарности, но он, удивившись собственной настырности, сказал: