Горы дышат огнем - Веселин Андреев

юнацкую одежду. Да что там говорить о детях и девушках — и мы были от него в восторге, чувствуя подсознательно, что отблеск его великолепия ложится на каждого из нас. То ботевское, что мы видели в нем и раньше, теперь нас просто покоряло.

В затруднительном положении оказался Детелин. Копривштичане радовались ему, каждый хотел его обнять, видя в нем своего сына. А Детелин оставался совершенно неприступным, хотя видно было, как гордится он любовью горожан, которых не могла остановить даже трехлинейка, торчавшая у Детелина из-за спины.

А Дапко... Ох уж этот Дапко! Высокий, раскрасневшийся, он прохаживался, как деревенский парень в хороводе, с парабеллумом в руке (он его называл «палабера»), привязанным тоненькой веревкой к кисти. Встречая кого-нибудь, он одним махом подносил дуло к своему виску, как будто сейчас выстрелит, но нет — это он артистически-небрежно отдавал честь и снисходительно бросал:

— Привет...

Богатеи, глядя на него, только охали, вид у них был обреченный. А Дапко искренне торжествовал.

Еще перед операцией он требовал, чтобы мы уничтожили всех реакционеров. И сейчас я обратился к нему с вопросом:

— Ну скажи окончательно, сколько гадов прихлопнем?

— Да нет смысла, — отвечал он устало.

— Как это? Мы что, отпустим их всех?

— Разве ты не видишь — все от страха дрожат!..

Это было презрительное великодушие, но пребывание в родном месте, видно, смягчило гнев парня.

Дапко должен был заниматься интендантскими делами, однако его праздничному настроению не было видно конца. Я отошел, чтобы помочь Орлину. Мы раздали людям шерсть, ткань, зерно. В кооперации мы наполнили несколько рюкзаков реквизированным салом и... убийственно соленой хамсой...

Пенко ходил ошеломленный.

— Андро, ты видишь, куда мы пришли, а? Копривштица!

— Тебе что, не верится?

— Да, странно как-то...

Я обнял его за плечи, и мы отправились к общинному управлению, но внезапно он остановился:

— Пойдем. Покажешь мне дом Бенковского!

Я не был уверен, что дом уцелел, но твердо знал, что музея там нет.

— Да разве это возможно, чтобы не было музея Бенковского? Слушай, Андро, ну и дикари же эти буржуи!

Я согласился с ним. Шестнадцатилетний парень шел по Копривштице торжественно. Так торжественно Бенковский хотел войти в нее. Только бы еще верхом на коне...

Тогда мы пошли к Димчо[121].

По крутым булыжным мостовым между крепостными стенами нас вел Папанин. Он взял на себя роль гида не только потому, что был родом из Копривштицы, но и потому, что питал особую страсть к творчеству Дебелянова. Помню, какие металлические нотки звучали в голосе Папанина, когда он декламировал стихи этого поэта. А ведь в душе Папанин вовсе не был лириком, его строгость была известна каждому из нас. Он бы и брату не простил... Кстати, это не просто слова. Его брат и в самом деле пошел с фашистами. «Сам заварил кашу, пусть сам и расхлебывает», — вот как сказал Папанин, узнав об этом.

Через маленькие ворота мы вошли во двор перед зеленым домом. Мы принесли на могилу поэта скромные цветы, других не было, да и погиб этот поэт, как воин, а дикая герань и базилик — солдатские цветы. Мы, десять человек, остановились перед домом в волнении, будто перед самим Дебеляновым. Мы молчали, вместе с нами молчала вся земля, но колокола Копривштицы гремели в каждом из нас, и от их звона у меня сжималось сердце. Папанин стиснул зубы, Пенко устремил удивленный ласковый взгляд на Мать[122], высоко поднял голову бай Горан. Ветерок пошевеливал наши волосы, наши руки сжимали винтовки...

Если может вообще существовать счастливая могила, то это могила Димчо: высоко, под соснами; Копривштица внизу — как человек, опустившийся на колени у реки и обративший свой взор сюда с болью и благодарностью, а выше — только венок гор. И памятник поэту... У меня было такое чувство, что Мать вот-вот привстанет, протянет руку, да только силы оставили ее — то ли оттого, что она долго ждала сына, то ли от радости встречи с нами, пришедшими навестить ее сына... Мне захотелось приласкать ее, каменную, но живую, и товарищи поняли бы меня: в тот момент каждый как бы вернулся в отчий дом.

Как встретил бы нас поэт, которому сейчас было бы только пятьдесят семь лет? Тогда мы очень искали признания. Не может быть, чтобы он нас не понял. Мне было тяжело не только оттого, что он рано погиб, но и оттого, что жизнь его прошла в таких муках.

От дома-музея Дебелянова по улице Каблешкова мы спустились к мосту, где семеро повстанцев — я помнил только имя Георгия Тиханека — первыми подняли оружие против турецкого владычества. Другая группа партизан пришла к этому месту снизу. Лена и Светла принесли дикую герань. Пенко поднял винтовку к небу. Да, думали мы, хорошо было бы отсалютовать героям-повстанцам, но каждый из нас понимал, что настоящий залп в их честь должен раздаться по врагу...

За мостом на холме находилась дача. Именно в ней потом полицейские отыщут Марина и Велко. Придя сюда два года спустя, мы не увидели следов крови, ее впитала земля. Но сердце мое сжималось от боли.

Папанин тогда рассказывал собравшимся о последнем дне героев. Я хорошо представлял себе, как Велко, смертельно раненный, пинает полицейских и плюет в них, как тянется за Марином кровавый след, подобный веревке от цырвуль Левского[123]. Бешеная свора полицейских, легионеров, агентов держится от него подальше и, только вогнав в его безжизненное тело множество пуль, осмеливается подойти...

История любит делать события зримыми. Здесь прогремел первый выстрел Апрельского восстания. Здесь прогремел и первый выстрел, но крайней мере для этого среднегорского края, в нашей долгой и тяжелой борьбе...

Много жертвенников дымилось в Копривштице, а многие еще не были зажжены, о некоторых мы еще ничего не могли знать.

Народ собирался перед общинным управлением. Неужели это только сейчас мне кажется, что люди были одеты празднично? Радостные, восторженные объятия. Партизаны и их родственники, обняв друг друга за плечи, ходят взад-вперед, как пьяные. Матери, даже если бы и хотели, не могли сдержать слез.

Из гимназии принесли пятьдесят комплектов юнацкой формы, и мы пошли в общинное управление. Это было похоже на то, как взламывались сундуки на палубе «Радецкого»[124]. Мы вышли, одетые в зеленые бриджи и куртки с плетеной тесьмой на груди, некоторые надели и белые меховые шапки с красной подкладкой. Нам не хватало только сабель, а