Ненависть - Иван Шухов

Кенка на бегу говорил Ералле:

— Если я начну агитировать, ты воды в рот набери — помалкивай. А то брякнешь не то слово, кусай потом себя за лопатки! Уговор — дороже денег, товарищ! Я оратур — в хуторе. Ты — в своем ауле. Правильно?

— Друс, друс,— лихо кивая в ответ бритой головой, подтверждал Ералла, ходко работая босыми ногами.

Около кооперативной лавки они наткнулись на дедушку Конотопа. Был полуденный час. На дверях лавки висел замок. И старик дремал в ожидании продавца Аристарха Бутяшкина, сидя на нижней ступеньке крылечка. Очнувшись при приближении ребят, Конотоп удивленно посмотрел на них и приободрился.

— Здравствуй, дедка! — ласково поздоровался с Ко-нотопом Кенка.

— Аман, ата! — повторил за ним по-казахски Ералла, приветствуя деда.

— Милости просим, милости просим, орлы! Подсаживайтесь рядком — поговорим ладком,— сказал в ответ Конотоп тоже добрым, ласковым тоном.

— Нам рассиживаться, дедунюшка, недосуг. Нас на полевом стане народ ждет с солью, с постромками,— сказал Кенка, все же присаживаясь на приступку крыльца по одну сторону Конотопа, а Ералла присел по другую.

— Ну, сказывайте, как живется-можется, артельщики! — охотно первым завел с ребятишками разговор Конотоп.

— А живем мы, дедуня, на все двести! Отсеялись вовремя. Хлеба у нас — камыш камышом. А густые — мышь не пролезет. Ох и урожай же будет в нашей артели — засыпься! Старые люди говорят, по сто пудов с га брякнет,— живо, взахлеб затараторил Кенка.

Ералла, поджав губы, помалкивал, посверкивая темными, как ночь, глазами. Ему тоже явно не терпелось вставить доброе слово про свою артель, про хорошую их пшеницу. Но он помнил об уговоре с русским другом и скрепя сердце держал свое слово.

А Кенка продолжал тараторить:

- У нас артельщики — народ дружный. Никто ни на кого не в обиде. Один за всех, все за одного, потому что это тебе не кулаки какие-нибудь разные, дедуня. У нас — сплошь одна пролетарская нация. И ты зря, дедуня, с чертовым кулачьем связался! — выпалил Кенка.

- С кулаками-то я развязался, сынок. Я теперь — казак вольный! — сказал Конотоп.

- А какая тебе воля в единоличных без сознания жить? - наступал на деда Кепка.— Скоро вся беднейшая нации валом в нашу артель повалит. Может, нам и принимать всех некуда будет. А которые пораньше заявление подать успеют, те — пожалуйста!

-И меня бы приняли? — сомнительно покосившись на агитатора, спросил Конотоп.

Успеешь загодя попроситься хорошенько, и тебя запишут. Это факт, дедуня. Честное комсомольское…

А какую должность у вас мне, старику, дадут? — осторожно поинтересовался Конотоп.

- А — любую. Хошь — в сторожа на гумно, хошь — в подводчики.

— И в подводчики?

- И в подводчики, раз ты старик потому что…

— В подводчики — это бы хорошо. Я кучерить сызмальства люблю. У меня покойный родитель, царство ему небесное, ямщину гонял. Так на облучке и замерз на святках. Заблудился в степи в страшенную бурю.

— Ну у нас в бурю тебя никуда не пошлют. Не пу-жайся. Пиши заявление Роману,— запальчиво, с места в карьер сказал, наседая на Конотопа, Кенка.

— Вот беда-то мне с вами, орлы. Да ведь я неграмотный,— ответил встрепенувшийся Конотоп.

— У-у, нашел о чем горевать, дедунюшка! А мы что — не писаря тебе? Я далее Ераллу вот и то русской азбуке научил. Говорить он по-русски не шибко ишо наторел, а печатные буквы назубок вызубрил… Заявление в артель написать — это нам раз плюнуть. Ералла, давай карандаш! — властно прикрикнул на приятеля Кенка, доставая из-под козырька своей затасканной фу-ражонки вчетверо свернутые листочки линованной в клетку тетрадной бумаги.

Ералла с расторопной услужливостью сунул в руки Кенки крошечный карандашный огрызок, присел возле своего сверстника на корточки и стал следить за неторопливым движением Кенкиной руки.

Не так, правда, скоро, как грозился, и не с’овсем складно, как полагалось бы писать настоящему писарю, но заявление для Конотопа Кенка все же состряпал. Потом, когда Кенка торжественно, с выражением прочитал это заявление вслух, старик взял у него листок, близоруко присмотрелся к косым строчкам детского Кенкиного почерка, точно проверяя, так ли все тут было написано, как читал Кенка, а затем сунул листок под себя и сказал недоуменно глазевшим на него ребятишкам:

— На всяком прошении, чтобы толк был, маленько посидеть полагается. Примета такая.

С минуту все помолчали. Затем Конотоп, добыв из-под себя листок со своим заявлением, протянул его Кенке:

— Держи, орел. Передай в личные руки вашему председателю. А как там решат у вас, дайте знать. Да шибко-то не мешкайте.

— У-у, дедунюшка, мы с Ераллой в бригаду пулей слетаем. Как иноходцы! — сказал сияющий Кенка, торжествующе поглядывая на Ераллу.

— Ну, спаси вас Христос, орлята. Уговорили ведь меня, старика. Пойду подам весть старухе. Не знаю, то ли казнить она будет меня за вашу артель, то ли миловать. Ей ведь как взглянется. Она у меня такая — маленько с норовом…— сказал Конотоп, тяжело поднимаясь с крылечка.

— А ты, дедуня, и тем весть дай, которые с тобой от кулачья убежали. Мы с Ераллой заявление в нашу артель любому в кой миг напишем. Это нам с руки потому что,— предложил Кенка.

— Наша по казахский язык пошел, его — по рус-

ский язык,— не утерпев, вставил-таки свое слово и Ералла.

— Потолкуешь с вашими беглецами, дедуня? — не отставал Кенка от Конотопа.

— Выходит, придется потолковать. Выходит, придется…— подумав, сказал старик и побрел, так и не дождавшись продавца, к дому.

А к вечеру, воротясь на рысях с хутора в полевой стан, ребята вручили Роману в присутствии Фешки сразу три написанных Кенкиной рукой заявления о приеме в колхоз. Одно — от дедушки Конотопа. Второе — от середняка Кирилла Прахова. Третье — от Ивана Осипова.

— Вот это я понимаю — агитаторы! — сказал Ромам, кивая на ребят Фешке.— За такие дела хоть завтра же мх в комсомол из кандидатов принимай, а?!

Сильны! — подтвердила, не спуская сияющих лаз с ребятишек, Фешка.

Ночь.Подслеповатый Амисим все время увертывает фитиль лампы. По слоимо какая то неведомая сила тотчас же вытягивает фитиль из коронки, и багровый язык огня опять, начинает лихорадочно полыхать под десятили-нейным стеклом, озаряя прокуренный сумрак горницы.

Как тогда, Епифан Окатов сидит в переднем углу, неподвижный, сгорбившийся, с потемневшим лицом.Силантий Никулин подпирает косяк плечом и лениво, меланхолично оплевывает подсолнечной кожурой редкую козлиную бороденку.

Иннокентий стоит посреди комнаты. Френч на нем нараспашку. Слегка покачиваясь на носках, он вполоборота поворачивается к отцу и говорит приторно-ласковым голосом: