Ненависть - Иван Шухов

Иннокентий Окатов, стоя в дверях кузницы, как на часах, курит. Исподлобья глядит на кузнеца зоркими, ястребиными глазами.То, что годами копилось, бродило и зрело где-то в глубинах народной души и порой находило свое выражение то в тревожных иль грустных, берущих за душу песнях, то в драках, затеянных односельчанами от глухой тоски, от горькой на жизнь, на судьбу обиды,— все это вдруг обрело теперь, в эти тревожные дни весны, некое новое выражение.

Подобно вешним «палам» — мятежному морю очистительного огня, грозно бушующего в открытом просторе и пожирающего мертвый бурьян прошлогодней травы,— подобно очистительному пожару забушевало в эти весенние дни пламя народного гнева против воочию увиденных врагов.

Так, или примерно так, осмыслила Фешка события последних дней в бурной хуторской жизни, и так поняла она тот внутренний распад артели «Сотрудник революции», который происходил в последнее время. Фешка понимала, что настала пора для жестокой, непримиримой, решительной схватки с теми враждебными силами, которые мешали влюбленному в землю и работу, трудолюбивому и честному народу дышать полной грудью. Взбунтовавшиеся косари, отбившиеся было от артели «Сотрудник революции», вновь всем скопом явились наутро в кузницу. Кузнец злобно отбросил в сторону молот. Искоса поглядев на столпившихся в дверях мужиков, он спросил:

— Что вы ко мне, в самом деле, пристали? Да я за кого хошь проголосую. Мне все едино!

— Он — середка на половине,— безнадежно махнув на кузнеца рукой, говорит со вздохом Иван Осипов.

Проня Скориков, суетясь около кузнеца, старается объяснить ему:

— Ты раскинь умом, регент. Ты подумай, кузнец. Ведь собрались у них там одни, слышь, прасолы, одни варнаки, живодеры да конокрады!.. Это шайка грабителей, а не артель!

— Одно слово, оторви да брось! — подтверждает

дедушка Конотоп.

— Одно слово, контры, регент! — подхватывает

Проня Скориков.

— Не люди — вороны!

— По ним остроги давным-давно плачут, кузнец. Пойми, Христа ради, ты это!

— Кому ты продался, регент? Иудам?

— Затвори от их кузницу на замок, гони их отсюда в три шеи!

Кузнец, улучив удобный момент, начинает уверять мужиков:

— Не моху я, гражданы хуторяне, пойти на попятную. У меня ж контрактация с ними подписана. Договор на гербовой бумаге. Со штемпелем! За семью печатями! Это тоже понимать надо.

— Все печати сорвем!

— Правильно. Свои поставим…

- Мы с тобой новую бумагу, регент, подпишем. Проня берет кузнеца за бороду и спрашивает:

— Говори, ты их руку держишь или нашу, регент?

— Да мне что, мужики. Мое дело подневольное. Я человек мастеровой. Я мужик обоюдный…— мнется кузнец, не давая прямого ответа.

Нет, ты скажи, кузнец. Скажи прямо, без дураков. За нас ты или за прасолов? — настаивает Проня.

Кузнец, потупя глаза, переступает с ноги на ногу. Он решительно не знает, что ему делать. Но, не теряя надежды выпить с мужиками, он вдруг говорит:

Разве Я, допустим, пес али какая там другая тварь, чтобы после таких их пакостей машины им чинить?! Да ежели я, допустим, захочу, всю их контрактацию на козьи ножки изверчу. Я несправедливостей не терплю. Сами знаете, какой у меня характер. Я крутой па руку!..

Ничуть не удивившись такой внезапной перемене в поведении кузнеца, мужики тотчас же успокаиваются, удовлетворенно вздыхают — уговорили!

Тогда Проня Скориков, подмигнув Конотопу, потихоньку извлекает из-за широкого сапожного голенища припасенную поллитровку второсортного самогона и торжественно ставит ее перед кузнецом на наковальню.

Достает из-за пазухи шкалик с горькой и Конотоп. Раскошеливаются один за другим и остальные мужики.

Кузнец изнутри закрывает кузницу на железный крюк и, принимая из рук Конотопа жестяную ржавую кружку с угощением, говорит:

— Благодарствую. А на окатовского выродка я плевал с колокольни. Мне он не сват и не брат. Мне с ним детей не крестить. Я — за бедную нацию, не за кулачье.

Я — за пролетарию всех стран. А с кулачьем нам не по пути, Так я, гражданы хуторяне, свою политику понимаю!

— Пей на здоровье, регент! — хором, наперебой упрашивают кузнеца повеселевшие мужики.

Весть об уходе из «Сотрудника революции» бригады косарей-однолошадников взволновала и окрылила Феш-ку. Не смыкая ночью глаз, она думала: «Значит, пора. Созрел нарыв. Теперь на них можно двинуться в лобовую атаку. Это факт. Только вот беда: без надежной подмоги со стороны нам не осилить их в открытом бою. И помощников надо искать по верному адресу — у партии. У Азарова с Тургаевым. В зерносовхозе!»

У нее были основания надеяться на такую помощь со стороны дирекции и партийной организации Степного зерносовхоза. Разрешив месячный отпуск Фешке, Азаров просил ее писать ему или Уразу Тургаеву о положении на хуторе, пообещав даже в случае нужды взять шефство над молодым хуторским колхозом. Примерно то же самое говорил на прощание и Ураз Тургаев.

И вот однажды, поднявшись среди ночи, Фешка вздула огонь, села писать письмо, адресованное одновременно двум лицам — Азарову и Уразу Тургаеву. Но письмо выходило длинное, бестолковое, и ей казалось, что главного она не сказала. Так и не закончив письма, она, уронив на стол голову, заснула перед самым рассветом.

Все эти дни, проведенные на хуторе, Фешка видела, что колхозники молодой бедняцко-батрацкой артели переживали такое же чувство, какое испытывала она, когда впервые стала самостоятельно управлять трактором. С такой же жадностью, с таким же тревожным любопытством приглядывались они к новой, во многом еще непонятной, пугающей их жизни и, несмотря на это, все же инстинктивно тянулись к ней. Хуже было другое. В маленьком коллективе, сколоченном Романом, не наблюдалось еще должной сплоченности и единства. В этом убеждали Фешку многие факты, и особенно убедил разговор, затеянный ею с колхозниками артели по поводу принятия в члены колхоза бедноты, отколовшейся от «Сотрудника революции».

— Вот ища новости — приживальщиков принимать! У нас не богадельня! — прозвучал протестующий голос Игната Бурлакова в ответ на Фешкино предложение.

Игната дружно поддержали другие колхозники:

— Правильно! Никого не пускать. Никого нам не надо!

— Без них проживем. Обыкновенное дело…

— На даровые харчи рот разевают— не выйдет!

— Тихо! Тихо, товарищи! — призывая к порядку, сказала Фешка.— Не то вы говорите. Не с того голоса песню начали… Это ж не кулаки какие-нибудь и не подкулачники. Это же наш народ. Нельзя нам чураться своих людей. Не вправе мы им отказывать. И прибыли в нашем полку нам только надо радоваться.