Детская книга - Антония Байетт

— Вам одиноко.

Если бы он спросил, она бы отрицала. Но это была констатация факта.

— Вам нужен хлеб, — сказал он. — Вы голодны.

Он всегда оказывался прав. Он представился Габриэлем Гольдвассером. Он оказался австрийцем.

— Я учился на психоаналитика, — сказал он.

— А теперь?

— А теперь я прихожу в себя после обучения на психоаналитика.

Они подружились. Очень осторожно, вежливо подружились.

— Здесь вам должны оказывать почести, — сказал он ей. — Солнцепоклонники там, в деревне, хотят вернуться к древнему матриархату. Долой бородатых отцов, которые суть корень всех зол.

— Мне здесь не место, — сказала Флоренция. — Моя мать была итальянка, но она умерла, когда я родилась.

Она замолчала, думая о смерти в родах. Габриэль Гольдвассер ответил на ее невысказанную мысль.

— Здешние врачи — хорошие, — сказал он. — Это хорошая клиника. Вы в хороших руках. Где же ваше место?

— В Музее.

— Вы молоды, не стары.

— Нет, я имею в виду — в буквальном смысле. Я выросла в Музее. Мой отец работает там хранителем. Он все знает про золото и серебро.

— Алхимик. Так вы вернетесь туда?

— Не знаю, — ответила Флоренция и запнулась. Стратегические планы ее отца не простирались дальше рождения ребенка.

— Не знаю, — повторила она, отвернулась и заплакала. — Наверное, мне туда нельзя.

Габриэль Гольдвассер смотрел вдаль. Флоренция лежала, спрятав лицо в подушку. Он бережно коснулся ее плеча легкой рукой и ничего не сказал.

Однажды они беседовали про изучение истории, и Флоренция спросила, что он имел в виду, сказав, что выздоравливает после учения на психоаналитика. Он заколебался.

— Вы должны понимать. Мне не следует думать и говорить о себе.

— Вы что-то ужасное сделали? — спросила Флоренция как бы небрежно, но с предчувствием чего-то подлинно ужасного.

— Я ничего не сделал, в том моя беда. — Он кротко улыбнулся. — Мои родители были… и есть… психоаналитики. В Вене. Они послали меня в Бургхёльцли, в Швейцарию, к герру доктору Юнгу. Они считали, что психоанализ — неотъемлемая часть жизни. Я там отрабатывал свое лечение, так же, как здесь. Я рассказывал свои сны доктору Юнгу, а также доктору Отто Гроссу, который рассказывал свои сны доктору Юнгу и взамен выслушивал его сны. Вы должны понимать, что они двое были как борющиеся ангелы.

Он помолчал.

— Мне снились неправильные сны.

— В каком смысле неправильные?

— Мне кажется, они были… робкие — есть такое слово?

— Да, это хорошее слово.

— Тихие, как у коровы, которой снится трава, или у белки, которой снятся орехи. Но доктора сочли мои сны неудовлетворительными. И, выслушивая мои глупые сны, они их мало-помалу изменили. Мне снилось, что я спускаюсь вниз по каменным туннелям в потайные пещеры, полные львов, драконов и змей. Мне снились семисвечники… семисвечники были и в робких снах, я еврей, и свечи для меня символ семейного ужина — но моя семья во снах обратилась в чудовищ-людоедов и окаменелых женщин, в угоду этим двум.

— Вы меня смешите, но это вовсе не смешно.

— Никто не имеет права диктовать другому человеку его внутреннюю жизнь — расставлять мебель в чужом черепе. Они сделали меня кем-то другим. Адептом… вы говорите «адептом»? — хорошо… новой древней религии. Нам всем снились одинаковые сны, потому что именно такие сны приводили в восторг герра Юнга и герра Гросса. Они изобрели меня заново, понимаете?

— Да, понимаю.

— Они превратили меня в… в неприятную скульптуру или картину. Я был заперт в этих искусственных снах и не мог выбраться наружу. А потом все же выбрался. Должен признаться… только не смейтесь, фрау Коломбино… именно сон показал мне выход.

— Что же вам приснилось?

Флоренция перевернула тело вместе с обременяющим его грузом на бок и устремила все внимание на собеседника.

— Мне снилось, что я в мастерской художника, полной света. Меня окружают холсты с совершенными картинами. Но все они очень бледные. Белые по белому, с минимальным количеством теней, в ярком свете. Огромные полотна, чашка с блюдцем и серебряной ложечкой на бесконечном белом крахмальном полотне со складками. Или белые цветы в белой вазе на белом фоне — на подоконнике белого окна с белыми занавесками…

— Как будто вы умерли и попали в рай.

— Вы так думаете? Я решил по-другому. Я проанализировал этот сон сам. И он сказал мне — словно приказал: думай о поверхностях. Заботься о поверхности. Не копай вглубь.

— И вы так и сделали? И у вас получилось?

— Это можно сделать. Вся эта белая краска была поверхностью — видимой пленкой, нанесенной на поверхность. Я вышел наружу и увидел озеро. Я смотрел, как играет свет на поверхности. Что-то сказало мне: если ты хорошо видишь поверхность, ты в правильном отношении с миром, в котором она существует.

— Но у озера есть глубины. У дерева есть внутренность. И у земли.

— Да, мы можем об этом знать. Но я знаю, что должен жить, оставаясь на поверхности. Как те мухи, что гуляют по воде. Как цветок, нарисованный на тарелке.

— Так вы прервали курс анализа?

— Все говорили, что это очень опасно, но я настаивал. Потом с доктором Гроссом вышел скандал, а герр Юнг был слишком занят, и родители послали меня сюда, чтобы я пришел в чувство — и я думаю, что я с этим справился вполне удовлетворительно.

Он засмеялся, и Флоренция засмеялась вместе с ним.

— Вам бы следовало основать школу живописи, — сказала она. — Или философии.

— Я думаю даже, школу усердного созерцания. Мне хотелось бы стать буддистом. Я рисую, но не умею нарисовать поверхности, которые вижу. Жить на поверхности нелегко, фрау Коломбино.

Флоренция вдруг подумала, что для нее и существа, растущего внутри, ее собственные поверхности вовсе не являются истиной. Она отвернулась и зарыдала. Он сказал:

— Я не хотел вас расстраивать. Напротив.

— Я все время расстраиваюсь. Это ужасно надоедает.

— Вы по натуре не… поверхностный человек. Но в качестве упражнения это полезно. Посмотрите, как ветер играет на поверхности лужайки и как все поверхности травинок поворачиваются на свету…

Это было нелепо, и все же при взгляде на лужайку Флоренцию охватило нечто среднее между облегчением и ощущением чуда. Она смотрела на сок в стеклянном стакане и думала о том, как его поверхность словно висит между стенками — овальной красновато-золотой монетой. Флоренция глядела, как играет солнце на волосах и бороде Габриэля Гольдвассера. Она ощущала в нем некую незавершенность, непринадлежность к реальному миру и потому говорила с ним — в нем не было угрозы. Теперь она поняла, насколько продуманна его безобидность.

В другой раз она сказала ему:

— Я бы не смогла жить как вы.

— Думаю, что не смогли бы, да, это так, — спокойно ответил он.

Как-то солнечным днем, несколько недель спустя, он сказал:

— Простите, но мне кажется, что у меня есть поверхностный ответ на поверхностную часть вашей проблемы.

— Моей проблемы?

— Я думаю, что вы — беременная незамужняя женщина, которая не может вернуться с ребенком на родину, чтобы не навлечь позора… на себя и на своего досточтимого алхимического отца.

— Это правда. Если я расскажу вам всю эту дурацкую, безумную историю, вы будете меня презирать. Я почти решила отдать… ребенка… даже не глядя на него. Сразу. Но об этом тяжело думать.

— Этим вы повредите себе. И ребенку. У него нет отца?

Лицо Флоренции, которое в последнее время было серьезным и отчасти пустым, вдруг исказилось от слез и ярости, но она тут же овладела собой.

— Его отец мне противен. Это чувство слабее, чем ненависть, — обычная неприязнь. Вы понимаете? Я сделала очень глупую ошибку. Это ужасно, вся эта история ужасна.

— Но ваш отец вас любит.

— У него молодая жена… моя ровесница. Она ждет ребенка. Они очень счастливы. Или были счастливы, пока я не оступилась. Я разрушила и их счастье, и свое собственное.

— Эти дети родятся и будут жить своей жизнью. Их жизни не разрушены. Но человеческие дети беспомощны. О них надо заботиться, пока они не встанут на ноги. Я говорю банальные вещи. Но такие, о которых вы позабыли.

Флоренция молчала. Габриэль сказал:

— Мне кажется, ваше положение было бы лучше, если бы вы были замужем?

— Я не могу выйти замуж. Мне и с этим теперь надо смириться. Никто не захочет… — Она добавила: — Я была помолвлена. Я отослала кольцо назад.

Молчание Гольдвассера провоцировало на откровенность.

— Я его не любила. Я всегда это знала. Я и его счастье тоже погубила.

— Только если он сам это позволит. Фрау Коломбино, вы вовсе не богиня судьбы, а всего лишь молодая женщина, совершившая одну-две ошибки. Если бы вы были замужем, вы могли бы вернуться с ребенком к себе в Музей…