Лунная Ведьма, Король-Паук - Марлон Джеймс

в своих глазах он просто мальчик, со своими мальчишескими желаниями и в своем мальчишеском мирке. Ты спрашиваешь, откуда мне известно, что это за женщина, и я без утайки отвечаю, что не знаю. Но если он родился, то ведь всё-таки от женщины; и именно тогда там над расположением племени появилась серо-желтая голубица – глаза сангоминов, – которая уже несколько лет безотлучно летает над их становищем.

Подобраться туда близко, не будучи уличенным, крайне сложно. Которая из женщин та самая мать, а который из мальчиков ее сын? Этого мы не знаем, так как у асакинов рождение отдельного мальчика никак не учитывается, а если на протяжении одной луны их рождается семь, восемь или хоть десять, это считается одним рождением. Один мальчик ничем не выделяется, потому что всех женщин у них принято называть Матерью, а всех мужчин Отцом. Они рождаются как стая, растут как стая, и в стае же учатся жизни. Когда кто-нибудь из них проявляет храбрость, награду получают все, и за проступок одного наказание опять же приходится на всех.

Так они идут сквозь года, пока не подходит срок обращения в мужчину. Асакины считают, что это не мальчик приходит в возраст, а вся группа вырастает до границ юности и дальше расти не может. В десять и два года мальчик, как гусеница, должен укрыться, а из него выйти мужчина. Так же как гусеница с бабочкой, мальчик не имеет с мужчиной никакой видимой связи, кроме оболочки, из которой выходит взрослый, – даже день его рождения начинает отсчитываться заново. А мальчик хоть и проходит инициацию вместе со всеми, но при этом он не такой, как другие.

– Мальчиков я не убиваю, – говоришь ты. – Вообще не трогаю детей.

– Говорю тебе, он не ребенок. Ты это увидишь по его осанке, по глазам.

– Ты хоть раз видела мертвое дитя?!

– А если это дитя вырастет в убийцу всего мира, а ты еще и доживешь, чтобы увидеть это? Что тогда? Он не маленький мальчик, а что-то совсем иное, даже если внешне схож с другими детьми, – говорю я тебе.

Внемли же мне сейчас, потому что это тот единственный раз, когда гриот помечает это буквами, и это единственная причина, по которой мы о том знаем. Я сама видела тот свиток. Гриот записал это семьсот лет назад и даже тогда не смог завершить написанное. Воистину, незавершенная строка превратилась в загадку, которой кто-нибудь да положит конец.

Все остальные мальчики в ту ночь, когда им исполняется десять и два года, проходят через ритуал и становятся в глазах людей мужчинами. Но когда десяти и двух лет достигает Аеси, он сбрасывает мир, перезапуская его. Гриот пишет, что «время близится, время настает, время уже здесь. Молния разрезает небо, хоть ничто не предвещало дождя. Он переворачивается где-то в мире, и мир уже в огне. Может, если продолжить писать беспрестанно, то возможно выписать путь на другую сторону, потому что ныне мне известны его пути. Я знаю, что он неминуемо ре… и он… сие ес…» Затем чернила проливаются, а перо, руки и пальцы пачкают свиток неряшливыми брызгами и черными пятнами. Только в нижней части свитка почерк возобновляется, и хотя рука вроде бы та же, но гриот отвергает написанное как бред сумасшедшего. Нам пришлось кропотливо выследить каждый список этой главы в изложении других гриотов, чтобы найти еще какие-нибудь записи той давней поры – что-нибудь о злосчастном мальчике, который продолжает рождаться заново. Один гриот пишет, что некий старейшина наказывал ему высматривать в небе полет серо-желтых голубиц. Другой, писавший пятьсот лет назад, говорит, что нужно следить за теми годами, когда Король правил в одиночку, и продолжать писать, потому что, когда Аеси вернется, то станут заметны изменения в летописях, если не во всем мире. Есть еще свитки, где взгляд не привлекает ничего, а лишь исправно упоминается один и тот же Аеси, раз за разом, еще до Дома Акумов. Семьсот лет, и только сейчас мы узнаём, что, когда Аеси достигает десяти и двух лет, то меняется не только он, но и все, кто когда-либо видел, слышал, соприкасался или дышал с ним одним воздухом. О нем забывают – ты слышишь меня? – как будто он никогда и не рождался, а он вдруг обращается в мужчину, но не как те мальчики, что становятся мужчинами лишь по названию, а в высокого худого человека мужского образа. Кожа его столь черна, что кажется синей, а волосы огнисто-рыжие, и он всегда подле Короля, но никто не может сказать, когда он впервые при нем очутился, или кто он, или как оказался по правую руку от трона. Нет у Аеси ни начала, ни конца; он просто есть.

Но запомни вот что: то, что его позабыла ты, не значит, что тебя забудет он. Еще за двести лет до Дома Акумов Сестра Короля со своим жрецом фетишей и десятью ведьмами устроили заговор, в итоге которого он погиб. С той поры он мстит принцессам трона, всякий раз являясь за ними. Вспомнит он и женщину, которая его одолела, и придет за тобой и всеми твоими. Так что боги тебе в помощь, но чтобы ты знала первопричину, я тебе говорю: дабы извести, убить его мало. Излови его как мальчика или мужчину, и это будет убийством, но не более. Схвати его, когда он перестанет быть мальчиком, но еще не станет мужчиной, и это не будет убийством, потому что тогда он, получается, не рожден. А человек, который не рожден, не может ни умереть, ни родиться снова. Но до него нужно добраться в канун исполнения двунадесяти. Это единственный способ.

Ты бросаешь на своих младших детей всего один взгляд и, не колеблясь, вызываешься это сделать. Твоему льву это совсем не нравится.

– Ты думаешь убить его для подстраховки или ради мести? – спрашивает он, но ты не отвечаешь.

– Я делаю это ради них, – говоришь ты, но он говорит, что ты это делаешь для себя и что Аеси пришел тогда за тобой, именно потому что ты его сюда заманила.

– Он говорит и больше, но у тебя такой вид, будто остальное ты не желаешь слышать.

– Рассказывай, – требую я.

– Ты подзываешь старшего и говоришь ему позаботиться о младших, а сама покидаешь дом в недобрых чувствах и с ядовитыми словами, повисшими между тобой и твоим львом.

– Рассказывай всё как есть.

– Изволь. Он говорит: «Что за мать может бросить своих детей, из которых один за тебя