Лунная Ведьма, Король-Паук - Марлон Джеймс

столковались, что говорить мне дальше? – обращаюсь я к тем двоим, что так и сидят втихомолку.

– Я… я не знал, что это настолько затянется, иначе пришел бы раньше. Этот изверг Аеси, он подверг поруганию всё, что было правильного и хорошего. Он прервал сам род королей. Некромантию возвел в науку, а науку превратил в некромантию. Неужели к тебе ничего из этого не возвратилось? – взволнованно спрашивает Попеле.

– Ты о чем?

– О твоей памяти.

– Память у меня в порядке. А вот кровь во мне, та действительно задремала. Даже Матиша, она меня не помнила, а просто чувствовала, что забыла, и это в ней сидело.

– Сидело не только это, – замечает Не Вампи.

– А ты, наверное, рядом стояла? – усмехаюсь я, и она замолкает.

– Ни он, ни я не думали, что тебе предстоит столь многое поведать. Хвала богам, что большинство из этого запечатлелось на бумаге. Остальное не забыла я. Среди нас, обитающих в воде и в деревьях, никто не забывает ни о чем.

– Не иначе как ты отправила меня в Омороро?

– Да, я.

– Ты не похожа на ту, чьим указаниям я бы последовала.

– Ты вызвалась идти сразу, как только я сказала, на кого тебе предстоит охотиться.

– Охотиться… Твои слова говорят о тебе больше, чем твое лицо или запах.

– Ты знаешь об Аеси?

– О ком?

– Правая рука Короля Севера. Именно из-за него ты и оказалась в Омороро. Мы посылали тебя его убить.

– Что? Да кто ты такая, чтоб посылать меня на убийство? Или ты отвалила мне золота в мере, равной моему весу?

– Ты отправилась туда безвозмездно.

– И я убила его?

– Эта история описана гриотами.

– Мне нужно «да» или «нет». И… Но погоди. Ты говоришь, что Аеси сидит по правую руку от Короля. Так этот Аеси один и тот же? Я его убила или как?

Старик и водяная фея исподтишка переглядываются, надеясь, что я этого не замечаю.

– Что ж, изложите мне ту историю, – иду я навстречу.

– А как далеко тебя в ней вернуть? – осторожно спрашивает Не Вампи.

– Дальше, чем тебе посоветовали они, – отвечаю я.

– Гриота ты извини, он знал тебя только по невольничьему кораблю, – вступается Попеле. – Он записывал только твой рассказ, с твоих же слов.

– Тогда зачем вы вообще его посылали?

– Потому что, если бы тебе всё удалось, ты бы изменила мир. Но и в случае неудачи мир бы тоже изменился. В любом случае кое-кто, чей ум мудрее моего, сказал: «Пусть останутся записи, ибо мы не ведаем, сгодятся ли они нам». И вот гляди-ка, они в самом деле пригождаются.

– Давайте выкладывайте вашу историю. Иначе я действительно кого-нибудь нынче прибью.

Вот что я слышу от водяной феи:

– То были времена Кваша Лионго, ставшего Королем после внезапной кончины Кваша Моки на двадцать пятом году его правления. Лионго Добрый, как его прозвали через три года за кромешное зло, которое он творил вместе со своим братом-близнецом; оба они встретили заслуженный конец, но это уже другая история, достойная отдельного повествования. Хотя истинно тебе говорю: с тобой мы встречались уже не в первый раз, и не во второй, и даже не в десятый. В первый раз ты была там, возле реки, что протекает за кварталом Ибику в Фасиси. Ты стирала одежду для дома, где ее мало кто носил, и тут из реки выпрыгнула я. Правду сказать, я смотрела за тобой несколько дней – достаточно долго, чтобы нимфы-бисимби предупредили меня, что это не мои воды, а у них, когда они голодны, кровожадность крокодилов. Но я за тобой наблюдала на протяжении нескольких дней – и за фигурой, и за твоими манерами, в течение нескольких дней донимая себя вопросом: неужели ты и есть та женщина, что прикончила Аеси? Как ни сложно мне было поверить, что его убила ты, но еще труднее верилось, что ему удалось убить всего одного из вас. Четыре дня я наблюдала за тобой, твоим домом и твоей семьей – за твоими львами и девочкой Матишей, наделенной тем же, что и ты. Я наблюдала, как приходили и уходили старшие твои дети; некоторые из них навсегда, потому что им всем было уже за двадцать, а тем, что от брака твоего льва, и подавно. Твои младшие, общим числом десять, уже тоже начинали от тебя отходить: уж слишком крепка была твоя на них хватка; ты и сама это знала.

Двадцатый день луны Садасаа. Я наблюдаю за тобой, а хищные бисимби за мной, и мне интересно, знаешь ли ты что-нибудь о своей линии; о том, что в своем роду ты не первая, кто может проделывать всяческое с воздухом, небом, землей и огнем. Словом, ты была занята стиркой, когда я встала позади тебя. Я стояла, думая, что ты меня не слышишь, потому что я сгустилась тихо как мысль, и тут ты резко разворачиваешься и пытаешься полоснуть меня ножом.

– Ты сначала наносишь удар, а уж затем задаешь вопросы? – спрашиваю я, но ты не отзываешься. Ты пронзаешь меня насквозь – беспрепятственно; с таким же успехом ты прорезала бы масло. Тогда я превращаюсь в подобие ручья, тонкого и вольного, и устремляюсь на тебя: взбираюсь по твоим ногам, облекаю талию и плечи, втекаю в твой рот, прежде чем ты закричишь, и накрываю с головой. Я уже думала из-за нехватки времени тебя умыкнуть, но тут мне в плечо вонзается копье. Я оборачиваюсь, а тут ты.

– Мой ветер разнесет тебя в клочья, если ты не выпустишь мою дочь! – говоришь ты.

– Вместе со мной он разнесет и ее, – отвечаю я, а сама стыжусь, что попутала мать с дочерью. Собственным пальцем я вспарываю себе чрево, и твоя дочь Матиша вываливается наружу. Из реки вздымается стена воды, высокая и яростная; я знаю, чьих это рук дело.

– Это вовсе не ветер, – говорю я.

– Ты бахвалишься передо мной своим знанием? А что же это, по-твоему?

– Сила.

– Какая сила?

– Та, что сосредоточена в тебе. Ты не прижимаешь человека к стене, ты его просто отталкиваешь.

Женщина ты или мужчина – для меня не важно, ибо все вы испокон кажетесь мне чужими, хоть я и наблюдаю вас из века в век. Обе свои руки я превращаю в клинки острее любого ножа, а ты даже не вздрагиваешь. Но от моих слов о том, что, на мой взгляд, ты скорее убьешь себя, чем позволишь умереть другому, ты падаешь на колени, словно думая зайтись в стенаниях. Но