Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Крепко жму Вашу руку, обнимаю Вас, неутешную в великой скорби Вашей. Симон».
Примчавшись тут же в Княжпогост, я снова пошла по домам врачей. Доктор Абрахам, не пряча глаза, сказал: «Это лимфогранулематоз». Доктор Ланда подтвердил худшее: «У него лимфосаркома». Добавил: «Преступно было делать кварц!» Ни один ни другой не обещали Колюшке жизнь.
* * *
Сам он верил в выздоровление. Страстно хотел жить. «…А теперь, любимая, честное слово, температура утром сегодня – 36, вечером – 36,9. Сейчас, когда пишу, кажется, выше, но это от грелки. Глотаю сульфидин. Чертовски болит и мутит голову. Сегодня всю спину покалывает иглами, так называемая невралгия… но, главное, завтра с утра начинают колоть пенициллин каждые три часа… Все силы кладу на то, чтобы скорее и по-настоящему быть здоровым…»
Плохо помню, как и что я делала на работе. Были ежедневные поездки в Княжпогост, добывание для Колюшки чего-то из лекарств, приготовление еды. Три лазаретных барака находились на северной стороне ЦОЛПа. «Добейся, чтобы тебя положили в тот, что стоит первым у забора», – просила я Колюшку в письмах. Этот барак стоял напротив Клавиного дома. Я брала в руки гвозди, молоток и под видом того, что чиню тёс или трубу, забиралась на крышу. Оттуда можно было разглядеть не только окна его палаты и постель, но и его самого. Предупреждённый записками, он ждал моих появлений, которые называл «восходами солнца». Подходил к форточке. Иногда мог подать знак о самочувствии. Уточнял в письмах: «Всё глядел в окно, ждал появления моего родного личика. Я считал, что твоя труба – третья. А ты вышла ко второй. Она мне не видна. И только когда ты на секунду показалась у третьей, я подскочил к форточке…»
– А ну, слазь! – кричали мне вохровцы с вышки.
Но Колюшка ждал «восходов», и я снова забиралась на крышу. Наиболее рьяные вохровцы наводили на меня пулемёт: «Немедленно сойди!» Под дождём за дряблый тёс не всегда можно было зацепиться. Я соскальзывала на землю. И снова залезала наверх. Мало-помалу вохровцы привыкли. Некоторые перестали «замечать». Я им махала рукой: «Спасибо…»
* * *
Отчисленные из ТЭКа после очередной кампании «усиления режима» Жора Бондаревский и Серёжа Аллилуев, навещавшие Колюшку в зоне, всё видели, знали, но успокаивали: «Он очень хочет поправиться и, конечно, встанет на ноги». А Колюшка уже не мог подходить к окну. С крыши, через ограду и оконные стекла лазарета, я с трудом угадывала движения рук, подтверждавшие: «Вижу, вижу». От лечащего лагерного врача Ирины Григорьевны я получила теперь разрешение приходить к ней домой в любое время. В один из вечеров она заплакала.
– Красивый он человек! Я и не знала, что можно так любить, как он вас. Вхожу сегодня в палату, а он спрашивает: «А какого у вас цвета туфли, доктор? Когда я только сумею купить моему Томику такие? Хочу, чтобы она так же весело стучала каблучками».
– Почему он спрашивает про туфли? Он не может повернуть головы?
– Метастазы. Стал очень нервничать. Иногда просто страшно.
Жизнь превратилась в сплошную муку. Чем помочь? Что сделать? Я исписывала тетради писем. Сочиняла сказки. Жаждала перелить в Колю свои силы. Теряла рассудок. Опять и опять залезала на крышу.
«Моя родная! Том мой! Эликсир мой! Как только увидел тебя, всё вмиг слетело. Девочка, я вчера не мог написать. А сегодня я себя чувствую лучше, но невыразимо слаб. Позавчера с 11 ночи до трёх был этот невралгический приступ. Думал, что не увижу утра. Сердце схватывала судорога, и нечем было дышать».
Я должна была находиться при нём неотлучно. Ну, хотя бы возле ЦОЛПа. Снова просила знакомых похлопотать о работе в Княжпогосте.
* * *
Жизнь Ильи Евсеевича по тем временам сложилась благополучнее, чем у кого бы то ни было. Во-первых, повторно не арестовали. Во-вторых, к нему приехала жена с двумя прелестными дочерьми. Я знала, что он подыскивает для меня «хоть какую-нибудь» работу. И вдруг передали, что он просит зайти к нему в управление. Бросилась тут же.
– Тамара, – сказал он, – вы ведёте себя недопустимым образом. Постоянно поддерживаете отношения с зоной. О вас ходят самые невероятные слухи. Вас всё время видят возле ЦОЛПа. Рассказывают, что вы даже на крышу там залезаете. И при подобном поведении вы хотите, чтобы друзья хлопотали о вашем устройстве? Вы что, думаете, – я не хотел бы переписываться с Александром Осиповичем? Вы же знаете, как я к нему отношусь. За одну партию в шахматы с ним отдал бы многое… Но мы все висим на волоске. Вот-вот арестуют. Надо же понимать это…
Он говорил что-то ещё. А я задыхалась. Дверь в кабинет открылась. Заглянул Симон.
– Симон! Симон! – взвился Илья Евсеевич. – Зайдите сюда! Ну скажите вы ей! Вразумите её. Она должна угомониться. Я ей говорю, а она как каменная. Ведь она просто не умеет себя вести.
Как чётко прописались в воздухе слова Симона:
– Вы, Илья, подлец. Оставьте её в покое. Она действует так, потому что иначе не может!
Секунду назад казалось, что петля «здравого смысла» удушит. Отпор Симона вернул дыхание. В те чёрные дни мытарств он был самым чутким.
– Возьмите ключ от моей конуры, отдохните там. Совсем измотались: туда-сюда! Я себе место найду. Возьмите деньги. Да не для себя, для Николая.
Справлялась сама. Бешено и безрезультатно работал мозг. Колюшка молод! Война. Плен. Тюрьма. Камера смертников. Лагерь. Невыносимые страдания и боли сейчас! Я не могу отдать его смерти! Языческий инстинкт требовал: ищи, действуй. Я готова была договориться с тёмными, смутными силами. Ночью толчок: «Если встану, дойду босиком до леса, он останется жить». Вставала и шла. И, только исполнив приказанное самой себе, на час находила успокоение. Отповедь Ильи Евсеевича принесла пользу: втолковала сердцу действительность. Я поняла, что должна не на крышу лезть, а войти в зону, увидеть Колю, обнять его.
Когда произносили фамилию начальника третьего отдела Астахова, мурашки пробегали по спине. Он отсылал в этап, санкционировал
