Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Для общеполитической дискуссии был выбран мелкий законопроект, вносивший поправки в положение об Особом совещании по обороне. Ключевую речь в канун рождественских каникул — 16 декабря — произнес Милюков. Она была примечательна с нескольких сторон. Во-первых, оценкой момента. Запрет земгоровских съездов интерпретировался как переход в контрнаступление «темных сил», которые не остановятся перед роспуском Думы, что предполагало усиление борьбы с ними. Милюков считал ситуацию предреволюционной: «На наших глазах общественная борьба выступает из рамок строгой законности и возрождаются явочные формы 1905 г.». Во-вторых, определением роли думской оппозиции в революционном процессе. В результате разоблачительных речей депутатов «страна встрепенулась… Дума указала, где зло и в чем способ лечения… Высшей точкой успеха стали съезды в Москве… Страна признала нас своими вождями». Все точно: депутатское большинство заставило поверить в реальность заговора «темных сил», вздыбило общественное сознание в радикальную оппозицию режиму и сформировало альтернативный центр силы, готовый дать легитимность новой власти, в том числе и верховной.

Наконец, Милюков выступил хорошо информированным провидцем. «Атмосфера насыщена электричеством. В воздухе чувствуется приближение грозы. Никто не знает, господа, где и когда грянет удар»[1380]. Сам-то Милюков знал. Под ударом грома он имел в виду еще один революционный акт — запланированное на следующий день убийство Распутина.

Заговор семьи

1 ноября 1916 года, в то самое время, как Милюков произносил свою судьбоносную речь об измене, великий князь Николай Михайлович — более известный как Бимбо, высокий, лысый и в свои 58 лет еще холостой, — вдохновленный другими родственниками, сильно волнуясь, рассказывал императору о вредоносности его супруги и ее окружения. Царь выслушал, по обыкновению, невозмутимо, внешне даже любезно, и принял из рук Бимбо соответствующее послание, где говорилось: «Ты веришь Александре Федоровне. Оно и понятно. Но что исходит из ее уст — есть результат ловкой подтасовки, а не действительной правды… Если бы тебе удалось устранить это постоянное вторгательство во все дела темных сил, сразу началось бы возрождение России и вернулось бы утраченное тобой доверие громадного большинства твоих граждан… Я долго колебался открыть всю истину, но после того, как твоя матушка и твои обе сестры меня убедили это сделать, я решился»[1381]. Ответный ход императора был жестким — он передал послание жене, которая узнала о себе много неожиданного.

Александру письмо оскорбило до предела. «Но что я сделала?!» — говорила государыня, закрывая лицо руками»[1382]. Она была возмущена и автором письма, и собственным мужем. «Почему ты не остановил его среди разговора и не сказал ему, что если он еще раз коснется этого предмета или меня, то ты сошлешь его в Сибирь, так как это уже граничит с государственной изменой?.. Во время войны и в такой момент прятаться за спиной твоей мамы и сестер и не выступить смело (независимо от согласия или несогласия) на защиту жены своего императора, это — мерзость и измена». У Александры Федоровны действительно были другие понятия о долге и чести, нежели у аристократии ее новой родины. А Николай Михайлович с чувством исполненного долга вернулся в столицу, и уже через несколько дней императрица сообщала супругу, что «Ник. Мих. распространяет ужасные вещи, все возмущаются его рассказами в клубе, и он постоянно видается с Родз. и компанией»[1383]. Александр Мосолов справедливо констатировал: «В клубе, где он всегда был в центре внимания, его язвительные высказывания, ниспровергавшие все, что можно, наносили большой вред самодержавию. Критика, исходящая из высших сфер, заражала своим ядом всех и разрушала моральный авторитет Государя»[1384].

Тем временем в Ставку спешил великий князь Николай Николаевич, чтобы тоже в очередной раз открыть глаза своему племяннику. В крайне резкой форме, выйдя из себя, он уговаривал императора создать ответственное перед Думой правительство, нейтрализовать темные силы, предостерегая в противном случае о потере короны. Царь был осведомлен, что «на Кавказе около князя образовался своего рода центр самой большой ненависти к царице»[1385], и выслушал великого князя с ледяным спокойствием и молча. Николай Николаевич покинул Могилев в уверенности, что исчерпал все средства спасти императора от жены и его самого.

11 ноября настала пора брата императора великого князя Михаила Александровича, которого монархически настроенные оппозиционеры уже вовсю прочили на роль регента при малолетнем Алексее. Напомню, что после опалы, установления царем опеки над его личностью и имуществом (что обычно применялось к несовершеннолетним или душевнобольным) и заграничного изгнания в связи с тайным морганатическим браком с Натальей Вульферт Михаил после начала войны вернулся в Россию и был назначен командиром «Дикой дивизии». Он честно воевал, проявил незаурядное мужество, но по состоянию здоровья был вынужден оставить полевую службу и, перед революцией занимая инспекторскую должность, жил в Гатчине или Петрограде. Современники дружно отмечали то огромное влияние, которое оказывала на него супруга, ставшая графиней Брасовой. Она заметно политизировалась. Еще в феврале 1916 года Морис Палеолог записал в свой дневник: «Говорят, что графиня Брасова старается выдвинуть своего супруга в новой роли. Снедаемая честолюбием, ловкая, совершенно беспринципная, она теперь ударилась в либерализм. Ее салон, хотя и замкнутый, часто раскрывает двери перед левыми депутатами. В придворных кругах ее уже обвиняют в измене царизму, а она очень рада этим слухам, создающим ей определенную репутацию и популярность. Она все больше эмансипируется; она говорит вещи, за которые другой отведал бы лет двадцать Сибири»[1386]. Не удивительно, что и Михаил Александрович, которого политика обычно мало интересовала, счел нужным вмешаться в борьбу вокруг судьбы правительства.

Из Гатчины он отправил своему брату письмо, в котором говорилось: «Всеобщая ненависть к некоторым людям, будто бы стоящим близко к тебе, а также входящим в состав теперешнего правительства, — объединила, к моему изумлению, правых и левых с умеренными, и эта ненависть, это требование перемены уже открыто высказывается при всяком случае… При моей неопытности я не смею давать себе советов, я не хочу никого критиковать. Но мне кажется, что, решив удалить наиболее ненавистных лиц и заменив их людьми чистыми, к которым нет у общества (а теперь это вся Россия) явного недоверия, ты найдешь верный выход из того положения, ты найдешь верный выход…»[1387].

В конце ноября члены императорской фамилии предприняли уже коллективный демарш. На семейном совете великих князей было решено делегировать Павла Александровича — брата Александра III — с очередной миссией по открыванию глаз, что становилось основным семейным занятием. Павел, посетивший племянника для получения из его рук ордена Св. Георгия 4-й степени с подробным перечнем заслуг, после чая в присутствии императрицы заявил, что «от имени всей семьи имеет честь просить Государя дать стране конституцию «пока не поздно»! Вот, мол, случай доказать, что Государь живет душа в душу с народом»[1388]. Николай, не уверенный, что народная душа жаждет именно конституции, ответил, что дядя Павел желал невозможного.

26 ноября Пуришкевич, ставший уже после своей исторической речи персоной грата в высшем свете, неожиданно получил приглашение посетить Кирилла Владимировича. В ходе разговора, записал Пуришкевич, великий князь пытался выяснить, «отношусь ли я лично отрицательно лишь к правительству императора или же оппозиционность моя подымается выше». Черносотенный лидер был не на шутку встревожен: «Выходя из дворца великого князя, я, под впечатлением нашего с ним разговора, вынес твердое убеждение, что они вместе с Гучковым и Родзянко затевают что-то недопустимое, с моей точки зрения, в отношении Государя, но что именно — я так и не мог себе уяснить»[1389]. Сам Пуришкевич в эти дни занимался делом, с его точки зрения, не только допустимым, но и единственно достойным — вместе с двумя членами царской фамилии готовил убийство Распутина.