Демократия (сборник) - Видал Гор

Итак, у меня нет прокаженного, который каждое утро в семь приходит к дверям.

Нет угольной компании «Тропический пояс», нет ясно различимой фигуры на гребне неизменного холма.

На самом деле неизменных холмов не существует: будучи внучкой геолога, я рано научилась не любить абсолютную изменчивость холмов, водопадов и даже островов. Когда холм падает в океан, я вижу в этом закономерность. Когда 5,2 балла по шкале Рихтера трясут письменный стол в моей собственной комнате принадлежащего мне дома на моей неповторимой Уэлбек-стрит, я продолжаю печатать. Холм есть временный объект для приложения усилия; таким же объектом может быть «эго». Водопад есть саморегулирующееся несоответствие потока рельефу: то же самое, насколько мне известно, относится и к мастерству. Сам остров, на который Инез Виктор вернулась весной 1975-го, — Оаху; поднявшаяся над поверхностью воды постэрозивная масса суши вдоль Гавайской гряды есть временное явление, и каждый дождь или толчок, испытанный плитами тихоокеанской платформы, изменяет его форму и укорачивает срок его существования в качестве перекрестка на Тихом океане. В свете вышеизложенного трудно с уверенностью судить о том, что здесь произошло весной 1975-го. Или ранее.

На самом деле я уже опустила довольно много из того, что произошло ранее.

Опустила большинство историй, до сих пор неизменно присутствующих в застольных разговорах в той части света, где родилась Инез Виктор и куда она вернулась в 1975 году.

Опустила, например, все истории о достоверных случаях заболевания тифом во время морских путешествий в первые десять месяцев 1856 года.

Опустила все рассказы об игре света и тени, которую случалось наблюдать в ночном море у Канарских островов; о скалах гуано[118] к юго-востоку от Фолклендов; о билльярдных в старом отеле «Эстрелла дель Мар» на чилийском побережье; о неповторимых блюдах из вареной говядины, которые ели на островах Тристан-да-Кунья в 1859 году, и о легендарных играх в покер в панамском «Истмусе» в 1860-м с упоминаниями проигрышей и выигрышей (в золоте) каждого игрока.

Опустила безутешного вдовца, утопившегося, когда подплывали к берегу.

Уклонилась от описания празднества по случаю завершения строительства первого большого ирригационного рва на ранчо Нуанну.

Выбросила, по сути, те самые истории, с помощью которых большинство знакомых мне жителей этих островов утверждают свое место в более широкой схеме представлений, которая служит им крепостью в мире наступающего моря, эрозии рифов, затопленных долин и искрящихся мелководий, оставшихся после исчезновения островов. Сисси ли, бабушка Инез Виктор, или лучшая подруга Сисси — Тита Доуделл — надевала костюм Лесси-горянки на детский бал во дворце в 1892-м? Если Сисси нарядилась, как Лесси-горянка, а Тита Доуделл — испанской танцовщицей (дедушка Инез совершенно определенно был одним из Крестьянских Детей Всех Национальностей, что было документально зафиксировано, это Инез и ее сестра Жанет знали по фотографии, висевшей на лестничной площадке дома на Маноа-роуд), тогда какое отношение имеет костюм Лесси-горянки к Комитету реставрации дворца на ссуду от невестки Титы Доуделл? Кстати, о невестке Титы Доуделл: столовое серебро перешло к ней от тети Тру — общей тети для Инез, ее отца и дедушки Жанет? Возможно ли, чтобы огненный опал тети Тру из Великого барьерного рифа (окруженный бриллиантовой крошкой) упал в водосток клуба «Шлюпки и каноэ», если Жанет, или Инез, или даже их кузина Алиса Кэмпбелл носили его вместо невестки Титы Доуделл? Куда девались калабаши, которые отец Алисы Кэмпбелл получил от судьи Тейера? У кого диванчик из дерева коа Лейлани Тейер? Когда мать Инез и Жанет покинула Гонолулу на переоборудованном корабле «Лэрлин» и уже не вернулась, имела или не имела она право брать желтый алмаз Тру? Все это очень важные вопросы для жителей тех островов, характерные детали фона, однако фон этот — для другой повести.

«Представьте мою мать танцующей» — так начиналась эта повесть, написанная от первого лица. Первым лицом была Инез, замененная впоследствии третьим лицом.

«Инез представила свою мать танцующей».

«Инез помнила свою мать танцующей».

«Бело-коричневые туфли-лодочки, очень изящные. Плетеные босоножки на высоких каблуках из белого шелкового шнура, очень красивые. Белые гардении в ее волосах на пляже в Ланикаи. Белая шелковая блуза с серебряными блестками в форме звезд. В форме молодой луны. В форме снежинок. С течением времени подобные сентиментальные подробности жизни забываются. Танцы под маскировочной сеткой на лужайке в Канеохэ. Голубая луна на ранчо в Нуанну. Видела, как она стояла одна. Танцуя, она улыбалась».

Ничего подобного Инез не помнила.

Инез помнила туфли и блестки-снежинки, но лишь представляла свою мать танцующей, чтобы уяснить себе, что история эта — из разряда романтических. Вы заметите, что дочери в романтических историях всегда запоминают своих матерей танцующими либо собирающимися идти танцевать: эти отправляющиеся танцевать матери материализуются в затемненной детской (в подобных историях никогда не фигурирует спальня, обязательно детская, на английский манер), окутанные облаком духом, и их появлению непременно сопутствует вспышка света от бриллиантовой заколки в волосах. Они бросают взгляд в зеркало. Они улыбаются. Они не задерживаются, ибо это — один из тех моментов, когда интересы матерей резко расходятся с желаниями дочерей. Эти матери действуют быстро. Эти матери наклоняются для поцелуя и уезжают танцевать. Уехала мать Инез и Жанет, но не танцевать, а в Сан-Франциско на переоборудованном «Лэрлине». Я особо выделяю слово «переоборудованном», поскольку именно так отъезд Кэрол Кристиан был описан Инез и Жанет: как неожиданная, но увлекательная возможность совершить первый послевоенный переезд на переоборудованном «Лэрлине». «Просто поддалась искушению» — именно так описала это Кэрол Кристиан.

Я занималась там исследованием провинциальных нравов, жестокой тирании сословия и привилегий, которые служат человеку крепостью в мире тропиков; Гонолулу во время второй мировой войны, военное положение, подводные лодки и самолеты и некий вкладчик из Гонконга, с которым, как говорили, Кэрол Кристиан пила брэнди и кока-колу, — местный скандал. Я больше интересовалась Кэрол Кристиан, чем ее дочерьми, интересовалась упрямым одиночеством, которое она довела до совершенства за время замужества за Полом Кристианом, интересовалась ее положением аутсайдера на островах и ее компенсаторным стремлением быть «одаренной», не одаренной в какой-то области, но просто одаренной, ее положением в обществе, которого Кристианы ее лишили. Кэрол Кристиан прибыла в Гонолулу в качестве невесты в 1934 году. К 1946-му она уже так серьезно нуждалась в общении, что удерживала Инез и Жанет дома вместо того, чтобы отправить в школу, под тем предлогом, что она учит их, как следить за ногтями. На пляже в Ланикаи она громко читала им романы, модные романы, выписанные из библиотеки при аптечном заведении в Каилуа. «Годы неожиданностей заканчивались, — читала она, и голос ее повышался, обозначая драматическую ситуацию, а затем могла вдруг прибавить собственную краску, — теперь их можно было пожинать. Смотрите: неожиданный урожай — это объясняет само название, очень поэтично, счастливый конец, n’est-ce pas[119]?»

Ей нравились французские фразы, но знала она только те немногие, что запомнила за семестр в начальном колледже в Стоктоне, штат Калифорния, составивший все ее высшее образование. Ей также нравились счастливые концы, и она усматривала их для Инез и Жанет везде, где только могла: в пробке из-под кока-колы, проплывшей мимо содранного колена, в радуге после дождя, в журнальных историях о женитьбах во время увольнений и в недоставленных по недоразумению письмах от дорогого Джона, и — последнее, но не менее важное — в ее собственном романе, начало которого она датировала днем отбытия из Стоктона и получением работы манекенщицы в «Ай’Мэгнин» в Сан-Франциско. «Восемнадцати лет и совершенно неотразимая в костюме от „Шанель“, настоящая Маккой», — говорила она Инез и Жанет. «Восемнадцати лет и совершенно неотразимая в вечернем туалете от „Мэнбоше“, оригинальном образце. Восемнадцати лет и совершенно неотразима в платье для коктейлей от „Пату“, белая сатиновая вставка по косой линии, разговоры о том, как все отпали, спина, оголенная вот досюда». Платье от «Пату» с косой вставкой часто фигурировало в рассказах, поскольку именно в нем она украдкой курила сигарету на этаже служебного помещения в «Ай’Мэгнин», когда Пол Кристиан по ошибке вышел из лифта не на своем этаже (еще одна недоставка по недоразумению) и рассеял все тени, принес счастливейший день ее жизни, один взгляд на него — и она увидела мир совершенно иным; но отметим одну деталь: своеобразие ситуации состояло в том, что мир был островом посреди Тихого океана, а Пол Кристиан редко там бывал. «Когда мужчина держится вдали от женщины, это значит, что он желает сохранить ее любовь», — просвещала Кэрол Кристиан Инез и Жанет. У нее имелся целый свод сигналов, которые, по ее представлению, мужчины и женщины подавали друг другу (когда женщина выдыхает дым в лицо мужчине — это верный признак ее заинтересованности им; когда мужчина говорит женщине, что ее платье слишком открыто, — это значит, что он ее обожает), — туманные аксиомы, которые она вычитала, или о которых слыхала, или изобрела сама в романтические школьные годы, аксиомы, за которые она цеплялась, неизменно сталкиваясь с доказательствами обратного. То, что она плохо рассчитала, выйдя замуж за Пола Кристиана, — этот вывод она, видимо не в состоянии была сделать. Она соорудила «любовный узелок» из того, что ей показалось первыми седыми волосами, и отправила ему почтой в Куэрнаваку. «Mon cher, Paul»[120],— написала она на открытке, к которой приколола «любовный узелок». Инез смотрела, как она связывает волоски, но несколько лет не видела открытки, затерявшейся в одной из коробок с ни на что не годными вещами, принадлежащими Полу Кристиану, которые он периодически присылал из разных мест Инез и Жанет с корабельной почтой. «С кем вы там… чтобы удрать с этого острова? (Шучу, конечно.) ХХХХ. К.»