Знак обратной стороны - Татьяна Нартова

старо для семнадцатилетнего парня. А потом приходит ужас, потому что я просто не знаю – куда девались последние десять-двенадцать лет жизни. Это длиться всего ничего: минуту, может быть, две. Но эти проклятые минуты мое тело и мое сознание… как бы отделены друг от друга. Я теряю себя, свою личность. Поэтому важна любая мелочь. Мне нужны часы, которые будут показывать до последнего: рассвет сейчас или закат.

– Я буду этими часами, – пообещала Лера. – Буду каждый раз напоминать, кто ты, сколько тебе лет. Буду помнить за тебя эти дурацкие даты, записывать нужные слова. И если ты заснешь, если потеряешься в своих лабиринтах, то выведу тебя обратно. Хорошо?

Ответить Доброслав не успел. Слева от скамьи раздались торопливые шаги и громкое одышливое дыхание. Супруги одновременно повернули головы, ожидая увидеть несущегося на них слона, не иначе, но вместо огромной зверюги с бивнями рядом с ними затормозил довольно высокий, но более ничем не примечательный господин. На сей раз первым его опознал именно Слава:

– Вы… вы… я вас знаю!

– Как и предполагалось, вы здесь, – уперев руки в бедра и чуть согнувшись, громко выдохнул господин. Судя по всему, ему пришлось преодолеть значительное расстояние бегом, на больного он не очень походил. – Мои пророчества становятся все точнее. Аж самому противно.

– Братец, перестань! – А вот Алиса Григорьевна особенно не напрягалась.

– Что здесь происходит? Кто этот человек? Это ведь вы были тогда на ярмарке! – разглядев, наконец, лицо шумного незнакомца, вскричала Лера. – Ваше предсказание, будь оно проклято! Это что, какой-то заговор? Или… или… я не понимаю!

– Успокойтесь, Валерия, – в знак примирения вскинул руки с открытыми ладонями доморощенный провидец. – Поверьте, тут нет никакого заговора. Ни обмана, ни корысти. Это ужасно долгая и запутанная история, но пока просто поверьте – я никоим образом не хотел вам навредить.

– Что этот человек здесь забыл? – повернувшись к неврологу, снова задала уже ей вопрос Лера.

– Он – мой брат.

– Ваш брат?

– Да.

– О, – ярость исказила лицо Валерии, – значит, вот как? И кто, кто в вашем тандеме главный? Скольких вы уже облапошили? Сначала запугиваете, а потом залечиваете? Что еще? Может, у меня тоже неизлечимое заболевание, и мне тоже следует сходить к вам на прием? Да что, дьявол победи тут творится?!

– Лера, Лера, успокойся, дай им сказать! – вступился за брата с сестрой Доброслав. – Говорите побыстрей, что вам от нас надо?

– Боюсь, побыстрей не получится, – с опаской поглядывая на высекающую из глаз молнии женщину, тихо произнес Сандерс. – Давайте, для начала, уйдем куда-нибудь, в более подходящие место. На нас уже и так прохожие глазеют.

Это был самый долгий разговор в ее жизни. Самый сложный и самый нелепый. То, о чем рассказывал Роман, было для нее также бессмысленно, как высшая математика, которую с такой легкостью объяснял ее муж. Но сейчас даже он сидел растерянный и озадаченный. Переспрашивал по сотне раз, уточнял, хмурился и постукивал пальцами, пытаясь хоть как-то осознать то, о чем сообщал художник. Длинные и складные фразы вскоре превратились в обрубки, многочисленные подробные описания сошли на нет. Язык у Сандерса давно распух и прилип к небу, а он все продолжал и продолжал говорить.

Из близлежайшей кафешки вся четверка вскоре переместилась в квартиру супругов. Свет истончился до полумрака, и Лера опомнилась, лишь когда лица собеседников превратились в бледные, едва различимые пятна с провалами глаз. Зажгла в углу торшер, принесла с кухни чайник и чашки.

– Надеюсь, ты не против растворимого? – Засыпая порошковый кофе во все четыре посудины, больше для проформы уточнила она у Романа.

Тот лишь вяло махнул рукой. Наверное, в каком-нибудь диалекте существовало и такое слово, означающее крайнюю степень усталости, когда согласен на любую бурду, лишь бы в ней был сахар. Сандерс буквально чувствовал, как последние молекулы глюкозы покидают его кровь. Новый приступ застал его утром, не успел Роман даже надкусить тост с плавленым сыром. Завтрак и остался сиротливо лежать на тарелке, дожидаясь часа, когда его или доедят или, что скорее, выкинут в мусорку. А едва отойдя от раздирающей голову боли, брат отправился к Алисе и добрых полтора часа уламывал ту поехать на встречу к «несчастным пациентам». Об этом Сандерс тоже поведал Лере. Но первым делом, спросил:

– Что вам известно о руинах церкви в «Парке пионеров»? – С таким выражением в голосе, с каким обычно начинают страшилку. Но тут снова за супругу ответил Доброслав:

– Вы ведь о картине говорите? О знаках?

– О них… – с каким-то непонятным облегчением согласился гость.

И понеслось. Рассказ о выдающемся немце Шилле и его опытах занял бы у Романа не более десяти минут, но тут с лекцией влезла сестра. Таким же манером, каким всегда обсуждала с больными текущее положение дел, она буквально на пальцах растолковала теорию психиатра о запретах, границах и повторяющихся действиях.

– Так значит, это правда? – Лера уже не выглядела обиженной, но некоторое недоверие у нее еще осталось. – Все эти байки не так уж беспочвенны. И безумный художник существовал на самом деле. Надо же… Я-то была уверена, что это – очередной рекламный приемчик для привлечения посетителей в парк. Наняли бригаду, разрисовали стену, а потом пустили слушок о ненормальном влюбленном.

– Девять из десяти легенд либо не имеют под собой никакой исторической основы, либо она искажена для большего впечатления или в чью-то угоду. Мой двоюродный прадед не был сумасшедшим, и уж точно не превратился в беспокойного духа, разгуливающего на Пасху по городу. Но многое из этой истори не выдумка. Он любил, яростно и сильно. А еще он потерял любимую, и горечь его была настолько глубока, что он не нашел никакого иного выхода, кроме как увековечить ее образ на стене разрушенной церкви. У него не было мысли покончить с собой таким изощренным образом. Наоборот, он хотел жить дальше. Хотел примериться со своей утратой… – Голос Сандерса дошел до едва различимого шепота.

Алиса едва заметно пнула брата под столом, тот ответил ей показанным втайне кулаком. Вранье. Никто не знает, о чем на самом деле думал Куликов, вырисовывая на закопченной, потрескавшейся поверхности один за другим затейливые знаки. Сенсей говорил, что он умер от холода. Просто заблудился в своих видениях и замерз. Это вполне походило на правду, но Сандерс слышал и другие, не менее реалистичные версии. Прежде чем тело Алексея окоченело, в его голове лопнуло несколько крупных сосудов. А еще он мог застрелиться, как гласил один из вариантов легенды. Роман не видел ни отчета о вскрытие (а