Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век... - Арсений Замостьянов

Дмитриев по мере сил боролся с перегибами, пытался облегчить участь москвичей, зависимых от рыночной конъюнктуры, — дворян, мещан, работников… То и дело самого Дмитриева искушали «выгодными предложениями»: положение иногда обязывало поддаться, но принципы он ставил выше. Он понимал, что государству необходимо расширить штаты профессиональных, компетентных слуг Фемиды. Дмитриев составляет проект училищ законоведения для дворянских, купеческих и мещанских детей, предполагает открыть такие училища во многих городах России. Но… планы были признаны несвоевременными.

Державин наслаждался литературными беседами с Дмитриевым, позволял ему редактировать свои стихи, всегда похваливал сочинения Ивана Ивановича. Но после отставки Державину казалось, что приятель, обосновавшийся при власти, перестал относиться к старику с должным почтением.

Отставник Державин ласково попенял Дмитриеву в стихах, которые были опубликованы в «Вестнике Европы» в 1805 году — анонимно, но с красноречивым примечанием: «Автор не подписал своего имени — это и не нужно. Читатели узнают российского барда по напеву».

Видишь ли, Дмитрев! всего изобилье,Самое благо быть может нам злом;Счастье и нега разума крыльяСплошь давят ярмом.

В доме жив летом, в раю ты небесном,В сладком поместье сызранском с отцом,Мышлю, ленишься петь в хоре прелестном,Цвесть муз под венцом.

Дмитриев поспешил ответить — из-под его пера вышло изящное послание к Державину:

Бард безымянный! тебя ль не узнаю?Орлий издавна знаком мне полет.Я не в отчизне, в Москве обитаю,В жилище сует.

Тщетно поэту искать вдохновенийТамо, где враны глушат соловьев;Тщетно в дубравах здесь бродит мой генийБлиз светлых ручьев.

Тамо встречает на каждом он шагеРдяных сатиров и вакховых жриц,Скачущих с воплем и плеском в отвагеВкруг древних гробниц. <…>

О песнопевец! один ты способенПеть и под шумом сердитых валов,Как и при ниве, — себе лишь подобен —Языком богов!

Но Державин без сантиментов оставил последнее слово за собой. На этот раз он посвятил Дмитриеву «Цыганскую пляску» — почти без политических намёков:

Жги души, огнь бросай в сердцаИ в нежного певца.

Правительственная среда переполнена интригами. Это приходится принять как данность — и не драматизировать!

Может сложиться впечатление, что Державин был вечной жертвой, а все остальные знай себе на него ополчались. Но если рассматривать под лупой судьбу каждого крупного государственного деятеля — получится та же картина. Кочубей, Ростопчин, Дмитриев, Вязмитинов — как они не похожи друг на дружку. Каждый то и дело оказывался в окружении врагов, для каждого из них родное ведомство в один прекрасный день превращалось в змеевник.

О ЖИЗНИ ЗВАНСКОЙ

Как бы ни восхищался Державин философическим спокойствием северной природы — жизнь отставника его угнетала. Раньше были времена, теперь настали моменты — песенка не из державинской эпохи, но здесь она к месту.

Почитывая Жуковского, Державин не только восхищался изяществом стиха, но и хватал себя за голову: да это же башня из слоновой кости! Мечты и уединение — это прекрасно, но поэзию нужно разглядеть и в будничном житейском шуме. Все зачитывались элегией «Вечер». Державин отдавал должное мастерству Жуковского — он с очаровательной лёгкостью выдыхает стихи:

Сижу задумавшись; в душе моей мечты;К протекшим временам лечу воспоминаньем…О дней моих весна, как быстро скрылась ты,С твоим блаженством и страданьем!

Стихи певучие — ничего не скажешь. Державину никогда не удавалось выдерживать такой непринуждённый строй в двенадцати строках подряд. Другое дело, что не всякий образ можно выразить плавным и округлым стихом, иногда и косноязычие необходимо. Стихи должны не только ласкать, но и корябать — Державин это осознал ещё во времена их студийной работы со Львовым и Капнистом. Жуковский напоминал ему Львова.

Но не слишком ли изнеженный, ранимый, нервный получается у него автор, герой и адресат? Безвыходная грусть — причём грусть тихая, лишённая ярости. Если бы только одно стихотворение — «Вечер» — было написано в таком духе. Но Жуковский уже сочинил долгие вёрсты элегий, на них воспитывались поэты и читатели. Державину захотелось поспорить! А что, если воспользоваться размером «Вечера» (он гибок и податлив, под любую мысль подгоняется!) и написать балладу, которую можно будет сравнить с насущным хлебом, а не с пирожным. С брагой, а не с прихотливым заморским вином:

Дыша невинностью, пью воздух, влагу рос,Зрю на багрянец зарь, на солнце восходяще,Ищу красивых мест между лилей и роз,Средь сада храм жезлом чертяще.Иль, накормя моих пшеницей голубей,Смотрю над чашей вод, как вьют под небом круги;На разноперых птиц, поющих средь сетей,На кроющих, как снегом, луги.

В конце июня Державина посетил преосвященный Евгений — самый желанный гость, неизменно вдохновлявший старика на литературные подвиги. Гаврила Романович встретил его с бурным радушием и даже набросал на обороте рисунка с изображением Званки изящный экспромт:

На память твоего, Евгений, посещеньяУсадьбы маленькой изображен здесь вид.Гораций как бывал Меценом в восхищеньи,Так был обрадован мурза-пиит.

Евгений улыбнулся и быстро ответил, вспомнив заранее приготовленные рифмы:

Средь сих болот и ржавинС бессмертным эхом вечных скалБессмертны песни повторялБессмертный наш певец Державин.

Чем утешался отставник в северных краях? Ответ — в объяснениях к званской элегии — хотя это, между нами говоря, не элегия, не поэма и не ода: «Рыбная ловля, называемая колотом, в которой несколько десятков лодочек, в каждой с двумя человеками, спустя в воду сетки, тихохонько или лениво ездят и стучат палками в лодки, производя страшный звук, от чего рыба мечется как бешеная в реке и попадает в сетки». И в самих стихах:

Тут кофе два глотка; схрапну минут пяток;Там в шахматы, в шары иль из лука стрелами,Пернатый к потолку лаптой мечу летокИ тешусь разными играми.

Иль из кристальных вод, купален, между древ,От солнца, от людей под скромным осененьем,Там внемлю юношей, а здесь плесканье дев,С душевным неким восхищеньем.

На реке — тихая пристань, где стояли лодка «Гавриил», по имени хозяина усадьбы, и ботик «Тайка», названный в честь собаки Державина. Он толкует о политике, вспоминает про Суворова, патриархально опекает крестьян — таков круг жизни Державина в последние годы. В «Жизни Званской» всё вышло как на хорошей фотографии. Обыкновенная жизнь, в которой без натуги проявляется трагический мотив, потому что герой стареет и уходит… Ведь это завещание: