Красные и белые - Андрей Алдан-Семенов

— Вам не убить революции, господин Граве. Революция, как и природа, бессмертна, умирают только ее дети.

— Блажен, кто верует! Революция погибнет от вероломства, Азин, если не от нашего оружия. Вероломство растлит все мечтания о свободе, вероломство признает пулю самым веским аргументом в любом споре и деле. Стоит ли ради такого будущего идти на смерть? Подумай, Азин, — от правильного решения зависит твоя жизнь. Думай наедине, я дарю тебе еще одну ночь…

После ухода полковника Азин долго стоял в раздумье.

«Мне предлагают предательство, словно я какой-то Азеф. Я не святой, но разве я похож на предателя? Вот подлец, ах, подлец! — с ненавистью к Граве думал Азин. — Такие, как Граве, тушат в людях все огни, кроме огня злобы. У них нет чести, а ведь честь — это целомудрие солдата. Честь солдата требует от меня достойного поведения в час смерти. Я не имею права дать какому-то Граве даже минуту для его скверного торжества».

Отчаяние, тоска, ненависть захлестывали его. Теперь все воспалилось в нем, особенно память, каждым вершком кожи он чувствовал приближение смертного часа. Азин прижался лбом к ледяному стеклу, еще не воспринимая неизбежность своего конца. Думалось: обязательно случится что-то такое, что принесет освобождение, и снова увидит он своих друзей, и опять поскачет навстречу опасностям.

«Пока я живу — я живу вечно! Кто это мне говорил? — Азин провел ладонью по лицу. Голова разламывалась от мучительного желания вспомнить, кто же это сказал. — Игнатий Парфенович говорил же, вот кто! — вспомнил он, и душевное облегчение стало почти блаженным. — Это Лутошкин восхищался неповторимым миром, заключенным во мне самом». Память его, таинственно сработав, вернула из прошлого глубокий голос горбуна: «Придет, Азин, смертный час, и поймешь ты, какая вселенная в тебе погибает».

«Остался ли в живых Игнатий Парфенович? Прекрасной души человек ходил рядом! Жизнь — великая обманщица — в разное время заставляет смотреть на вещи разными глазами. Пылаев как-то рассказывал о бойце, принявшем на себя вину своего друга. «Он слабее меня и не вынес бы наказания за проступок. Чтобы спасти его от позора, я взял на себя его вину».

Азин поморщился.

«Мне уже некого обманывать, кроме смерти. Грустно, печально, но друзья уходят из моей жизни, как кровь из вен. Кровь вытекает по капле, друзья исчезают по одному. Никогда, никогда не вернется ко мне Ева! Никогда больше не будет со мной, больше никогда», — повторял он, переставляя слова, вкладывая в них разные оттенки, по-разному воспринимая звучание их.

Он уперся взглядом в половик, размалеванный аляповатыми завитушками. Одна из завитушек напоминала удавку, он наступил на нее, опять раздражаясь от сознания своей обреченности. Сейчас ему хотелось найти ту нравственную высоту, с которой можно обозреть поток времени, осознать все происходящее.

«Мои чувства смяты, мои надежды оборваны, остался только страх перед смертью. Говорят, приговоренные к казни умирают от страха на несколько мгновений раньше. Я должен не пропустить в сердце страх. Я должен уберечься от страха… О, черт, я больше ничего никому не должен! Страх изживают или гордыней, или смирением. Смирение, как земля, принимает все храбрость, трусость, цветы, отбросы. Нет, смирение не для меня!» Мысль о смерти становилась все навязчивее.

— Меня уничтожат, и не останется даже следа, — сказал он тихо, не веря в сказанное. Подергал шеей, оттянул пальцем тугой воротник гимнастерки. Ум его работал короткими вспышками, тасуя события, людей, случаи, факты. — Я не хотел бы, чтобы легендами подменили документы революции. Легенда всегда лишь красивый вымысел, а люди любят приукрашивать свою деятельность…

Он сорвался с места и забегал по горенке, но мысли обгоняли его бег. Вдруг он увидел осеннюю Волгу и столб белого пламени на далеком ее берегу. Пламя колебалось, пошатывалось, принимая странные очертания девичьей фигуры.

«Она помогала мне даже улыбкой. Как хорошо она улыбалась, возвращая мне волю и силу», — думал он, вызывая из памяти образ Евы. Она возникала, но, неясная, неопределенная, тут же раздваивалась и ускользала, пока не истончилась, не растаяла вовсе.

В горенке было смутно, затхло, сыро. «Я дарю тебе ночь, подумай хорошенько». Но он не желал думать о том, что предлагал Граве, он думал о своей дивизии, наступающей где-то за Манычем.

Дивизия — большое скопление разнородных людей — теперь живет вне его влияния, помимо его воли. Он отдален от товарищей непроходимой чертой. С особой остротой почувствовал он: жизнь кончилась, и уже больше не повторится еще один такой же вечер. По-прежнему будет мести поземка, скрипеть ставня, но он уже не почувствует их движения.

Люди не сразу осознают историческое значение времени, пережитого ими. Азин не знал, что история и время определяются деятельностью всего человечества и каждого человека в отдельности. Бескорыстный строитель нового мира, он не придавал значения своей личности в гражданской войне; народ и грядущее счастье были мерой его судьбы.

«У меня в запасе еще целая ночь. Не хочу засорять душу пустяками, лучше оглянусь на вчерашний день…»

Перед ним бесконечной вереницей проходили отуманенные видения.

Он видел разгромленный город, развороченные курганы, испоганенную степь.

Видел вонючие блиндажи, опрокинутые орудия, мотки колючей проволоки.

Видел искаженные ненавистью и болью физиономии, разодранные яростными криками рты, слышал вой, рев, свист, рыканье, лязганье — всю противоестественную музыку боя.

За дегтярного цвета окном разыгралась метель. Февраль торопился намести последние сугробы, ворочаясь, вздыхая, постанывая, словно большой тяжело раненный зверь.

Азин закрыл глаза. «Где теперь мои боевые товарищи?» Эта пронзительной остроты мысль возникла в мозгу, как тонкий луч.

Азин прижал к груди раздробленную пулей руку. «Теперь все равно, плохо ли, хорошо ли я буду бить из маузера! У меня в запасе одна лишь ночь…»

Больше ста дней осаждал он Царицын, связав армию барона Врангеля и армию генерала Сидорина, в эти дни Деникин напрасно ждал их помощи. Теперь армии Южного и Юго-Восточного фронтов наносят Деникину удар за ударом. Новый командарм — Александр Васильевич Павлов — начал энергичное наступление в Донских и Сальских степях, по приказу его Двадцать восьмая дивизия была направлена к Дону.

Весь январь Азин дрался с белоказаками. В ожесточенных схватках таяли силы, сыпной тиф косил бойцов, поредели полки и батальоны, но Азин овладел Цимлянской, которую защищали отборные казачьи части Врангеля. Он был горд, счастлив и еще отчаяннее рвался к роковой черте своей — Манычу. В феврале он форсировал Маныч, отбросил кавалерийскую бригаду белых. На Маныче его настиг новый приказ командарма: овладеть станцией Целина.

«Три дня назад это случилось», — вспомнил он и усомнился: показалось, уже промелькнула бесконечная вереница дней и ночей.

В то снежное февральское утро было особенно морозно и ветрено. Дивизия заняла исходные рубежи на степных хуторах; впереди — рукой подать — Целина. Там расположены вражеские батареи, там курсируют три бронепоезда, там свежие силы противника.

Только не подозревал он, что из глубины Сальских степей к Целине подходит еще казачья армия генерала Павлова. Одиннадцать тысяч сабель.

Над Манычем мотался сухой ковыль, свистели морозные прутья тала, и было холодно, и было до боли тоскливо утром семнадцатого февраля.

Спервоначала наступление на станцию развертывалось хорошо. Азинцы сбивали заслоны противника, медленно, но постепенно приближаясь к железной дороге. Азин с неотлучным Лутошкиным — связных он разогнал в части следил за наступлением с кургана. Игнатий Парфенович дважды предупреждал, что они оторвались от своих; Азин только передергивал поводьями да приподнимался на стременах. Он волновался, хотя и не показывал виду; никогда еще за свою короткую жизнь не испытывал он такого обостренного чувства опасности.

Из глубины вражеского расположения появилась конница, на азинцев неслись конные лавы, охватывая их с флангов.

— Держись теперь, Парфеныч! — Азин поскакал с кургана, уходя от преследования.

Игнатий Парфенович увидел, как преследующий казак вскинул над головой Азина шашку, но тот выдернул из-за пазухи левой рукой маузер. Казак шарахнулся в сторону. Второй всадник размахивал шашкой, пытаясь зацепить и все не зацепляя Азина.

Азин подхлестнул жеребца, приближаясь к Лутошкину. Они снова поскакали рядом, но путь преградила канава. Лошадь Лутошкина перемахнула через препятствие, азинский жеребец споткнулся, подпруга лопнула, Азин вместе с седлом полетел на землю. Освободившаяся от седока лошадь поскакала в степь. Игнатий Парфенович погнался за ней.

На Азина насели казаки. Кто-то сорвал с него сапоги, кто-то сдернул ручные часы, закричал торжествующе: