Ложная память - Дин Кунц

Если бы даже в нем хоть когда-либо возникало малейшее сомнение в том, что он будет всегда любить Марти, то теперь Дасти понял наверняка, что не разлюбит ее никогда, даже на бесконечных дорогах времени.

— Холден, Дерек совершенно прав насчет обеих проблем, — сказала Скиту Клодетта, будто не слышала слов невестки. — Он не осуждал тебя. Он не из тех людей. И у тебя, без сомнения, имеются болезненные фантазии. Ты не сможешь жить нормальной жизнью, пока не осознаешь свое состояние.

Переступить через порог всегда было трудно, но еще труднее было пройти через вестибюль.

— Холден перестал принимать свои лекарства, — сообщил Дасти Дерек Лэмптон, вновь уставившись на грудь Марти.

— Вы выписали мне семь рецептов, — возмутился Скит. — После того как я утром принимал все таблетки, во мне не оставалось места для завтрака.

— Ты никогда не сможешь реализовать свой потенциал, — предупредила Клодетта, — пока не осознаешь свое состояние и не начнешь целенаправленно работать над собой.

— Я думаю, что ему давно уже следовало отказаться от лекарств, — сказал Дасти.

— Выздоровление Холдена окажется проблематичным, если в процесс будут вмешиваться необразованные люди, — заявил Лэмптон, оторвав взгляд от груди Марти.

— До девяти лет процесс его выздоровления организовывал его отец, потом этим занялись вы. — Дасти принужденно улыбался и говорил шутливым тоном, но знал, что никого этим не обманывает. — Все время, сколько я его знаю, организовывают процесс его выздоровления, но толку нет.

— Мать, — вдруг просиял Скит, — ты знаешь, что настоящее имя моего отца вовсе не Холден Колфилд. Он сначала был Сэмом Фарнером и только потом официально поменял имя.

Глаза Клодетты превратились в ледяные щелочки:

— Холден, ты опять фантазируешь.

— Нет, это правда. У меня дома есть доказательства. Может быть, именно это имел в виду Ариман, когда застрелил меня и сказал, что отец — мошенник.

Клодетта устремила указующий перст на Дасти.

— Ты посоветовал ему отказаться от лечения, и вот к чему это привело. — Она повернулась к Скиту. — Этот человек, Ариман, назвал меня шлюхой. Значит, мне следует понимать, что ты согласен с этим определением точно так же, как согласен с тем, что твоего отца назвали мошенником?

Голову Дасти заполнило зловещее гудение, которое всегда возникало, стоило ему пробыть в этом доме хотя бы полчаса. Он желал только одного — перейти к той проблеме, которая его действительно занимала.

— Дерек, почему Марк Ариман относится к вам с такой бешеной ненавистью? — спросил он.

— Потому что я сказал ему, кто он такой.

— И кто же он?

— Шарлатан.

— А когда вы сказали ему это?

— Говорю при каждом удобном случае, — заявил Лэмптон. Его глазки норки светились мрачным ликованием.

Прижавшись к мужу и игриво обняв его за талию, Клодетта сказала:

— Когда такие дураки, как этот Марк Ариман, оказываются жертвами остроумия моего Дерека, они не скоро забывают это.

— Как, — вступила в разговор Марти, — как вы ему это говорили?

— Напечатал аналитические эссе в двух лучших журналах, — объяснил Лэмптон, — и убедительно показал пустоту его теорий и беспомощность изложения.

— А почему?

— Я был потрясен тем, сколько психологов начали принимать его всерьез. Этот человек не интеллектуал. Он относится к худшей разновидности позеров.

— И это все? — спросила Марти. — Пара эссе?

Зубки Лэмптона сверкнули, к уголкам глаз сбежались морщинки. Хотя это было проявлением удовольствия, со стороны можно было подумать, что он только что заметил мышь, которую он намеревается поймать и разорвать на кусочки.

— Ты видишь, мисс Клоди, они не понимают, что означает попасть под микроскоп к Лэмптону!

— Кажется, я понимаю, — сказал Скит, но ни мать, ни отчим, казалось, не слышали его.

Клодетта издала короткий девический смешок, в котором, правда, было не больше юмора, чем в звуке трещотки гремучей змеи, словно Лэмптон сказал что-то остроумное или двусмысленное.

— Да, мисс Клоди, — повторил Лэмптон. Он сделал танцевальное движение и игриво щелкнул пальцами с таким видом, будто собирался выдать грязное площадное ругательство. — Эссе в двух журналах. Образец искусной партизанской войны. И пародия на его стиль для «Книголюба», последней странички в книжном обозрении «Нью-Йорк таймс»…

— Очень ядовито, но смешно, — заверила Клодетта.

— …плюс к тому, я написал рецензию на его последний опус для крупнейшего информационного агентства, и ее опубликовали семьдесят восемь газет общенационального масштаба. У меня собраны все публикации. Вы можете себе представить, что эта ужасная книга входила в список «Таймс» в течение семидесяти восьми недель?

— Вы говорите об «Учитесь любить себя»? — спросила Марти.

— Квазипопулярная психочушь! — заявил Лэмптон. — Думаю, она принесла американской психологии больше вреда, чем любая другая книга, изданная за последние десять лет.

— Семьдесят восемь недель… — протянул Дасти. — Столько времени входить в список — это долго?

— Для книг такой тематики это все равно что вечность, — объяснил Лэмптон.

— А как долго была в списке ваша последняя книга?

Внезапно преисполнившись серьезности, Лэмптон сказал:

— Вообще-то я не обращал внимания. Популярность — это не проблема. Проблема заключается в качестве работы, в том воздействии, которое она оказывает на общество, в том, скольким людям она помогает.

— Мне кажется, двенадцать или четырнадцать недель, — припомнил Дасти.

— О нет, нет, больше, — возразил Лэмптон.

— Значит, пятнадцать.

Лэмптон, которого буквально раздирало желание должным образом похвастаться своими достижениями, оказался теперь в своей же собственной ловушке, и взглянул на Клодетту, ожидая помощи.

— Она была в списке двадцать две недели. Дерек никогда не думает о таких вещах, зато я о них помню. Я горжусь им. Двадцать две недели — это великолепный показатель для работы с серьезным содержанием.

— Ну, конечно, в этом можно усмотреть проблему, — сокрушался Лэмптон. — Популяризаторская поверхностная жвачка на психологические темы всегда будет пользоваться большим успехом, чем серьезный труд. Она ни черта не может никому пригодиться, зато ее легко читать.

— А американская публика, — веско добавила Клодетта, — настолько ленива и плохо образованна, что находится в плену потребности получать аудиальные психологические рекомендации.

— Мы говорим о книге Дерека «Станьте своим лучшим другом», — объяснил Дасти, взглянув на жену.

— Я не смог ее одолеть, — сказал Скит.

— Ты, конечно, очень яркая личность, — отрезала Клодетта. — Но если ты не возобновишь лечение, то утратишь все, чему тебя удалось научить, и не сможешь прочесть даже свое имя. Лечиться, чтобы учиться!

Взглянув в открытую дверь гостиной, Дасти спросил себя, какой посетитель мог пройти в этом доме дальше вестибюля.

— У меня не бывает никаких проблем с чтением моих романов-фэнтези, что с лечением, что без, — осмелился заявить Скит.

— Твои фэнтези, Холден, — сказал Лэмптон, — являются частью проблемы, а не элементом лечения.

— Так, что там было дальше с партизанской войной? — спросил Дасти.

Его вопрос вызвал общее замешательство.

— Вы сказали, что ведете искусную партизанскую войну против Марка Аримана, — напомнил Дасти Лэмптону.

Снова улыбка норки, готовящейся растерзать мышь.

— Пойдем, я покажу тебе.

Лэмптон повел их наверх.

Валет ожидал в зале второго этажа. Очевидно, он тоже боялся выходить на минное поле вестибюля.

Марти и Дасти остановились, чтобы обнять пса, почесать ему под челюстью, потрепать уши, а он в ответ восторженно лизал их и колотил хвостом по ногам.

Если бы у него был выбор, Дасти предпочел бы усесться на полу и провести оставшуюся часть дня с Валетом. Не считая восторженного вопля Скита «Ух-ух-ух!», восторг собаки был единственным реальным моментом истинной жизни, который Дасти испытал с тех пор, как позвонил в эту дверь.

Лэмптон постучал в дверь в конце зала.

— Пойдемте, пойдемте, — поторопил он, глядя на Дасти и Марти.

Клодетта и Скит отправились в комнату на противоположной стороне зала — кабинет Лэмптона.

Дасти не расслышал ни слова в ответ на стук, но Лэмптон уверенно открыл дверь, и они с Марти следом за ним вошли в комнату.

Это была спальня Младшего. Дасти не был здесь около четырех лет, с тех пор как Дереку Лэмптону-младшему было одиннадцать. В то время обстановка комнаты говорила об увлечении спортом; ее украшали плакаты с портретами звезд баскетбола и футбола.

Теперь все стены и потолок были покрыты глянцевой черной краской. Эти поверхности поглощали свет, так что комната казалась темной, даже несмотря на сияние трех стоваттных ламп. Железная кровать с трубчатой спинкой тоже была окрашена черным; простыни и покрывало на ней тоже черные. Черными были стол, и стул, и книжные полки. Даже прекрасный кленовый паркет, любовно покрытый прозрачным лаком во всех остальных частях дома, был выкрашен черным. Единственными цветными пятнами в комнате были корешки книг на черных полках и пара знамен натуральной величины, подвешенных к потолку: на красном фоне белый круг с черной свастикой, флаг, который Адольф Гитлер намеревался пронести по всему земному шару, и красный флаг с серпом и молотом бывшего Советского Союза. Четыре года назад полки ломились от биографий спортсменов, романов о спорте, самоучителей по стрельбе из лука и научно-фантастических романов. Теперь все это сменили книги о Дахау, Аушвице, Бухенвальде, советском ГУЛАГе, ку-клукс-клане, Джеке-Потрошителе, биографии нескольких серийных убийц последних времен и ненормальных террористов.