До самого рая - Ханья Янагихара

школ; одинокого мужчину с щетинистыми темными бровями – и при виде каждого из них я задавалась вопросом: не идут ли и они в дом на Бетюн-стрит? Станут ли они подниматься по лестнице, стучать в дверь, произносить какой-то секретный код, чтобы их впустили? А что они будут делать, когда окажутся внутри? О чем они говорят? Знают ли они моего мужа? Может, один из них тот человек, который посылал ему записки?

Давно ли мой муж туда ходит?

Вернувшись в нашу квартиру, я снова открыла коробку в шкафу и просмотрела ее содержимое. Я подозревала, что там могло появиться что-нибудь новое, но ничего не появилось. Перечитывая записки, я вдруг поняла, что ничего интересного в них нет – это самые обычные слова. Тем не менее я почему-то не сомневалась, что ничего подобного мой муж никогда бы не написал мне, а я – ему. Но, несмотря на свою уверенность, я не смогла бы объяснить, что в этих записках такого особенного. Я перечитала их еще раз, убрала на место и легла на свою кровать. Теперь я понимала, что зря выслеживала мужа: то, что я узнала, мне совсем не помогло. Собственно, узнала я, что муж, судя по всему, каждый свободный вечер ходит в одно и то же место, но даже это была всего лишь теория, которую я не смогла бы доказать – если только не следить за ним каждую неделю. Но больше всего меня расстроило вот что: отвечая на вопрос человека по ту сторону двери, мой муж рассмеялся. Я не могла припомнить, когда в последний раз слышала его смех и слышала ли вообще, – а у него оказался очень приятный смех. Он был в чужом доме и смеялся, а я сидела в нашей квартире и ждала его возвращения.

На следующий день я, как всегда, поехала в УР. Атмосфера в лаборатории оставалась по-прежнему непривычной, постдоки были по-прежнему молчаливые и сосредоточенные, кандидаты – по-прежнему встревоженные и взбудораженные. Я подходила к ним, приносила новых мизинчиков, уносила старых, задерживаясь возле тех кандидатов, которые, как я знала, отличались разговорчивостью и любили посплетничать. Но на этот раз они ничего не обсуждали.

Однако я была терпелива – а это, как любил повторять дедушка, недооцененная добродетель – и знала, что кандидаты, как правило, устраивают себе передышку примерно с 15:00 до 15:30, когда большинство из них делают перерыв на чай. Конечно, им не полагалось пить чай на рабочих местах, но многие пили, тем более что постдоки в это время уходили на ежедневные совещания. Поэтому я дождалась трех часов, выждала еще несколько минут и пошла забирать старые эмбрионы из отсека кандидатов.

Сначала они просто пили чай – точнее, заваренный порошок, который разработали на Ферме: он богат питательными веществами и похож по вкусу на чай. Он всегда напоминал мне о дедушке. Мне было десять, когда чай объявили товаром ограниченного распространения, но у дедушки оказался небольшой запас копченого чая, и в течение года мы пили его. Он отмерял каждую порцию очень тщательно – всего несколько листочков на чайник, – но вкус был таким насыщенным, что больше и не требовалось. Когда чай наконец закончился, дедушка купил порошок, но сам никогда его не пил.

И тут один из кандидатов спросил:

– Как думаете, это правда?

– Похоже на то, – сказал другой.

– Да, но как мы поймем, что это не очередной ложноположительный результат? – спросил третий.

– Нуклеотидная последовательность другая, – сказал четвертый, а потом они перешли на свой научный язык, слишком сложный для меня, и все-таки я продолжала слушать дальше. Я многого не могла понять, но одно я понимала точно: появился очередной вирус, настолько опасный, что его распространение может привести к катастрофе.

В УР часто выявляли новые заболевания, и не только в УР, но и в других лабораториях по всему миру. Каждый понедельник Пекин отправлял ведущим специалистам каждой аккредитованной исследовательской организации отчеты с указанием числа погибших за предыдущую неделю, с новыми данными о трех-пяти наиболее серьезных текущих пандемиях, а также с информацией о последних разработках, которые там отслеживали. Отчеты предоставлялись с разбивкой по континентам, потом по странам, а потом, при необходимости, по префектурам и муниципалитетам. Кроме того, каждую пятницу Пекин собирал и рассылал результаты последних исследований – клинических или эпидемиологических, – о которых сообщали государства-участники. Цель, как однажды сказал доктор Уэсли, состояла не в том, чтобы избавиться от инфекций, потому что это невозможно, а в том, чтобы сдержать их распространение, желательно ограничивая его регионами, где их выявили. “Наша цель – превратить пандемии в эпидемии, – сказал доктор Уэсли, – обнаружить их до того, как они накроют весь мир”.

Я работала в УР, в лаборатории доктора Уэсли, семь лет, и ни единого года не прошло без появления как минимум одной новой инфекции; по радио передавали экстренное сообщение, как на прошлой неделе, и все в институте становились нервными и взбудораженными, опасаясь, что мы рискуем оказаться на пороге новой большой пандемии, такой же страшной, как пандемии 56-го и 70-го, каждая из которых, по словам доктора Уэсли, “изменила мир”. Но в итоге все эти вирусы удалось локализовать. Более того, ни один из них даже не проник на остров; не было ни карантина, ни изоляции, ни специальных выпусков новостей, ни сотрудничества с Национальным фармакологическим управлением. Тем не менее стандартный план действий предписывал оставаться начеку в первые тридцать дней после обнаружения новой инфекции, потому что это типичный инкубационный период большинства подобных инфекций, – впрочем, в частных беседах все признавали, что так действовали предыдущие возбудители заболеваний, а это вовсе не означает, что все последующие будут вести себя точно так же. Вот почему то, чем занимались ученые в нашей лаборатории, было так важно, – они пытались предсказать очередную мутацию, очередную инфекцию, которая может поставить нас всех под угрозу.

Я знаю, это странно звучит, но ученые часто бывают очень суеверными. Я говорю так потому, что за последние несколько лет тревога после получения отчетов усилилась; мне кажется, все считают, что давно настало время новой чумы – какой бы она ни была. Между пандемиями 56 и 70 года прошло четырнадцать лет; сейчас 2094 год, и ничего катастрофического пока не случилось. Конечно, как любит говорить доктор Морган, теперь наше положение гораздо лучше, чем в семидесятом, и это правда. Лаборатории стали более совершенными, у нас больше научных связей. Гораздо труднее распространять дезинформацию, а следовательно, сеять панику; нельзя просто полететь куда-то на самолете и