Разрыв франко-русского союза - Альберт Вандаль

Чтобы иметь сведения о том, что происходит по ту сторону реки, были пущены в ход все общепринятые меры предосторожности; была выпущена целая туча шпионов; но ни один из них не возвращался, не показывался в главной квартире. Даву ворчал и жаловался, что ничего не знает. По опросе остальных корпусных командиров оказалось, что и они не имеют никаких сведений, что ни один шпион не вернулся. Видели только одного мариенпольского жида, прибывшего из литовских губерний, который проскользнул через неприятельскую линию. Он рассказал, что русские всюду снимают аванпосты, что войска уходят из Литвы, что заметно громадное отступательное движение. При этом известии император нахмурил брови; но поспешил сказать, что, вероятно, неприятель сосредоточивается около Вильны, чтобы дать сражение впереди нее. Он не допускал, чтобы дела обстояли иначе; он горячо отрицал возможность отступления на неопределенное расстояние и не терпел, чтобы об этом говорили, хотя это предположение начало озабочивать его.

Под вечер он потребовал к себе Коленкура и, желая поговорить с ним, пригласил в свою палатку. Разговор начался с намеков на утреннее происшествие. Император спросил, вызвало ли оно тревогу в главной квартире, говорят ли еще о нем/ Затем он долго расспрашивал бывшего посланника в Россию о стране, о состоянии дорог, о способах сообщения, о жителях. “Обладают ли крестьяне энергией? – спросил он. – Способны ли они подчиняться, подобно испанцам, способны ли на партизанскую войну? Думаете ли вы, что русские без боя отдадут Вильну?” Видимо, он страшно хотел этого сражения, и просил герцога откровенно высказать свое мнение относительно плана отступления, приписываемого неприятелю. Коленкур ответил, что он лично не верит в возможность правильных сражений. “В России земли настолько много, что они могут уступить нам большое ее количество”; они, вероятно, постараются заманить нас внутрь страны; постараются разъединить наши силы и отдалить нас от наших средств. – “Тогда Польша моя! – сказал император, возвысив голос. – Какой позор для Александра, какой неизгладимый позор потерять ее без сражения! Это значит опозорить себя в глазах поляков”. Он продолжал говорить с возрастающим оживлением, употреблял оскорбительные выражения, как будто обращался к самому императору Александру, как будто, задев его за живое своими оскорблениями, хотел вывести его из бездействия, бросить ему вызов, заставить его вступить в бой.

Он добавил, что отступление не спасет русских; что он нападет на них с быстротой молнии; что, наверное, захватит их артиллерию и обозы, а по всей вероятности, и целые корпуса; что за Вильной, где он, вероятно, прорвет их линию и разъединит их силы, он будет в состоянии обойти и окружить, по крайней мере, одну из их армий. Он сказал, что постарается поскорее прибыть в Вильну, чтобы приступить к выполнению этих разрушительных планов; он высчитывал, во сколько часов его войска дойдут до города, “как будто дело шло о том, чтобы идти в караул”. – До истечения двух месяцев, – сказал он в виде заключения, – Александр будет просить меня о мире: крупные помещики принудят его к этому”.

Он с увлечением заговорил о своих надеждах: забрасывал Коленкура вопросами; но ответы на них начинал сам, очевидно, рассчитывая на то, что его собеседник будет продолжать и развивать их в его духе. Он старался вырвать у него, хотя бы невзначай, какую-нибудь одобрительную фразу, какое-нибудь слово сочувствия, которое поддержало бы в нем веру, которое, вопреки начинавшей выясняться действительности, позволило бы ему предаваться иллюзиям и служило бы оправданием его мечтам. Но герцог Виченцы молчал: он словно окаменел в своем мрачном прямодушии, в своем честном упорстве – ничего не говорить против совести. Раздраженный таким молчаливым противоречием, император настоял, чтобы герцог заговорил и объяснился. Тогда ему пришлось выслушать повторение того, что разоблачил сам Александр, т. е. какой план обороны изложил он, а именно: что русский государь постарается избегать вступать в открытый бой с противникам, гениальность которого ему известна; что он начнет длительную и упорную войну; последует примеру испанцев, которые часто были биты, но никогда не покорились; что “он скорее отступит в Камчатку, чем уступит провинции и подпишет непрочный мир”. В этот раз Наполеон выслушал эти зловещие слова, которые уже слышал от Коленкура, с большим вниманием, с громадным терпением, как будто они глубже поразили его ум. Затем, ничего не ответив, прекратил разговор.

III

Время шло к вечеру, и с каждым часом приближался момент, назначенный для подготовительных работ к переправе. До наступления ночи император еще раз сел на коня и объехал лагери. Места, еще утром пустынные и мертвые, почернели от войск, кишели людьми. Он приказал перенести свои палатки ближе к Неману, и в то время, как его первые приказания приводились в точности в исполнение, предался кратковременному отдыху.

С восьми часов вечера, подкрепившись горячей пищей, войска Даву начали занимать высоты. Они построились в шестнадцать линий по числу полков; каждый полковник стоял во главе 1-го батальона, перед знаменем; генералы – в центре своих бригад или дивизий. Эта шедшая впереди других авангардная армия без шума, не зажигая огней, заняла назначенную ей за ночь позицию, застыла на месте, как бы прижалась к земле и ждала только момента, чтобы разом подняться, подойти к Неману и начать вторжение. Слева от нее выравнивались по обеим сторонам деревни Алексота кавалерийские дивизии Мюрата. Впереди 1-го корпуса инженерные саперы и гвардейские моряки под начальством генерала Эбле начали спускать к реке материалы для устройства переправы. Наступившие сумерки скрывали их от глаз. С наступлением ночи триста стрелков 13-го армейского полка переехали на лодках реку и вышли на противоположном берегу; они нашли его незанятым; после них с соблюдением величайшей тишины были спущены на воду понтонные мосты.

В полночь переправа была готова. По ту сторону реки продолжали двигаться вперед стрелки, которых вскоре нагнало несколько отрядов легкой пехоты и поляков. Перед ними расстилался лес; осмотрев его опушку, они вошли в него. Из чащи леса донеслись до них лошадиный топот и лязг оружия. Они поняли, что вблизи их находится незримый неприятель, что он следит за ними; то тут, то там высовывались пики; виднелись мчавшиеся галопом казаки и даже русские гусары, которых в ночной темноте можно было отличить по их длинным белым султанам. Вдруг раздался оклик: “Кто идет!”... – “Франция!” – ответили наши. Голос, принадлежавший русскому офицеру, продолжал по-французски: “Что вам здесь нужно?” – “F... это вы сейчас увидите!”[608] – ответили наши. Опустив карабины, они дали залп, но неприятель успел уже исчезнуть; они стреляли по призраку. По выходе из леса они добрались до лежавшей в кольце реки деревни, которую император приказал занять, укрепить перекопами, баррикадами и превратить в редут. При входе в деревню наши солдаты услышали шум быстрого галопа. Они увидали удиравших казаков, из которых некоторые, повернувшись на седле, открыли по нашим огонь. Одновременно в нескольких местах глухо раздались в ночной тиши одиночные выстрелы, заставившие вздрогнуть отдыхавшего в палатке императора: они рассердили его, ибо он желал, чтобы ни малейший шум не выдал до утра его таинственных операций. Итак, первые выстрелы великой войны были сделаны.