Белые одежды. Не хлебом единым - Владимир Дмитриевич Дудинцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Там, там все, — так же рассеянно прогудел Свешников.
И Федор Иванович, слабо кивнув, стал смотреть в окно.
— Ваше положение незавидное, — обронил около него Свешников.
Федор Иванович опять слабо кивнул.
— Есть просьба, — сказал он, помолчав.
Свешников не двигался, все так же глядел вперед.
— Нужен адрес бабушки Лены Блажко.
— Ясно, — пробубнил Свешников. Потом после паузы: — Невозможно. Этого адреса не было.
Автобус тронулся. Они долго ехали — сначала полем, потом через город, затем пошли переулки, автобус стало трясти.
— К вам едет датчанин, вы знаете? — негромко буркнул Свешников.
— Знаю, — проговорил Федор Иванович.
— У вас есть время, — сказал полковник. — Вам еще надо будет датчанина встречать. Показывать ему все.
— Почему мне?
— Узнаете. Больше некому, решили поручить вам. А вот когда уедет датчанин…
Федор Иванович прислушался. Полковник говорил очень тихо.
— Пока не встретите, все время ваше. И с ним пока будете — тоже. А потом… — Он умолк. Автобус ехал уже по лесной дороге.
— Что — потом? — спросил Федор Иванович.
— По-моему, ясно…
За окнами автобуса в синих сумерках бежал длинный жиденький забор из планок, а за ним виднелись бесчисленные памятники, бетонные пирамидки с жестяными звездами на концах, поставленные стоймя черные каменные плиты и кресты.
— Приехали, — сказал Свешников. — У вас есть время подумать о наследстве Ивана Ильича. Вы, конечно, не из тех, кого надо в спину толкать… Но и спешить не надо. Датчанин пробудет дней пять.
Автобус остановился. Стукнула, открываясь, дверь.
— У меня повестка, — негромко заметил Федор Иванович. — На завтра.
— Не уклоняйтесь. Наоборот, смелей беседуйте. Все станет яснее. — Полковник посмотрел серьезно и шепнул: — Он словоохотлив. Слушайте и мотайте на ус. А датчанин пять дней пробудет. Пять дней…
— А меня не…
— Пока датчанин не уедет… — И, еще раз бросив тяжелый, серьезный взгляд, Свешников стал осторожно протискиваться к выходу.
Хрустя сиреневым снегом, в молчании все долго шли, торопились куда-то вперед. Стройность шествия была забыта. Вдали зажелтел песок свежевырытой могилы. Предел всех мечтаний и греховных порывов. Торжество энтропии. Впрочем, торжество ли? Вот если бы Светозар Алексеевич не отклонился от согласованного текста, тогда — да… Тогда было бы торжество…
Гроб стоял на этом желтом холме. Тусклой искрой настойчиво светилось, кричало золотое кольцо на белой руке. Оглянувшись, Федор Иванович увидел сзади, за автобусами, светло-серую «Победу» с пестрым шахматным пояском, и там, около такси, держась за дверцу, стояла чья-то знакомая тень в широко распахнутой фиолетовой дубленке. «Кондаков! Значит, и она здесь», — подумал Федор Иванович.
— Товарищи! — послышался вдали глуховатый голос Варичева. — Сегодня мы провожаем в последний путь…
И Федор Иванович, попятившись, проваливаясь по колено в снег, вышел из толпы и остановился позади всех, опустил голову. «Значит, у меня, кроме пяти дней, есть еще два или три, — думал он. — Уйма времени. В чью пользу будет это время?»
— Разногласия, естественные противоречия, присущие всякой живой общности… — донеслось издалека, — борьба мнений никогда не заслоняла от нас… и не сможет заслонить светлый образ ученого…
«А зачем, собственно, мне дожидаться датчанина? — Этот поворот мыслей заставил Федора Ивановича еще ниже опустить голову, нахмуриться. — Ведь он же приедет к Ивану Ильичу, а не ко мне…»
И стал смотреть по сторонам, разглядывая растворенную в сумерках толпу, высматривая в ней черный каракулевый треух полковника.
— Здесь, здесь я, — послышался негромкий голос за его плечом. Михаил Порфирьевич стоял вплотную сзади. — Я забыл тебе сказать… Учти, за тобой наблюдение установлено. Серьезно к этому отнесись…
— Мне-то зачем эти пять дней?
— Некогда объяснять. Тебе поручат показывать датчанину всякие твои… Дождись, дождись… Касьян выпросил тебя на пяток дней. Узнаешь зачем — сам все решишь. Не показывай, что знаешь. На лыжах, на лыжах катайся…
Федор Иванович кивнул. Слыша за спиной удаляющийся скрип снега, размышлял: «Послезавтра лыжная секция, пойдем опять на Большую Швейцарию. Пойду с ними, как и раньше. Как будто ничего не случилось. Наблюдателя этого попробую увидеть… что он собой представляет…»
Поздно вечером к нему в комнату для приезжающих постучались. Вошел Борис Николаевич, обсыпанный снегом. Принялся выкладывать на стол из карманов небольшие картофелины, каждая — приятного цвета, как загар на женском лице.
— Снежок хороший валит, — сказал дядик Борик. — Вот вам картошка. Я не спрашиваю — зачем. Раз Учитель приказал… Раз он велел… А с остальной что делать? Я имею в виду этот сорт… Дядик Борик может ее кушать?
— Остальная пусть лежит в вашей корзине. Может, весной пришлю письмо — вышлете мне посылкой. А если до мая письма не будет, все картофелины, до единой, — в кипяток. В мундирах варить, не чистить.
— Когда нас покидаете?
— Дней через десять, у меня еще преемника нет. Мне еще преемнику дела надо сдать. Потом уже об отъезде…
— А то у дядика Борика мысль была… Проститься… У него как раз девятого, в следующее воскресенье, день рождения… Гусь будет…
— Обязательно приду, Борис Николаевич. Простимся.
Назавтра, в десять часов, он шел по дугообразному коридору на втором этаже шестьдесят второго дома. Шел и оглядывался — не мог привыкнуть к плавным округлостям этих стен, поворачивающих то в одну сторону, то в другую. Хотя видел их уже не в первый раз. Был он строг и подтянут, «сэр Пэрси» был застегнут на одну пуговицу, новый темно-малиновый, почти черный, галстук был куплен недавно в Москве, на его глубоком, ночном фоне мерцали редко разбросанные далекие кошачьи глаза. Галстук был не затянут, а полураспущен — собственное изобретение его хозяина. Федор Иванович чувствовал, что генерал Ассикритов, в душе ревнивый модник, обязательно и не раз посмотрит на этот галстук и будет на всю жизнь задет свободной и независимой, демократической мягкостью его узла. Он страстно захочет знать секрет, но амбиция не позволит поинтересоваться. Таков он был, Федор Иванович. На этом случае с галстуком мы можем видеть, что душа его иногда шла впереди рассудка и могла заглядывать в такие места, которые не поддаются прямому исследованию ума. И по этому сверхтонкому ходу он слегка уже проник во внутренний конус генерала и даже немного хозяйничал там.
На пропуске был указан номер двери — 432. Федор Иванович нашел эту дверь, постучался и открыл. За дверью оказалась маленькая тусклая комната, отравленная сильным и кислым — вчерашним — табачным духом. Треть ее занимал грязновато-бледный письменный стол. Из-за него поднялся невысокий, немного грузный
