«Охранка». Воспоминания руководителей охранных отделений. Том 1 - Александр Мартынов

Трусевич: — Совершенно верно. Но при этом остаётся второй вопрос. Какова была цель этого участия. Если лицо участвует в собрании, но не ставит себе цели совершения преступления, а ставит себе цели осведомительные, то едва ли тут будет состав преступления.

Председатель: — Так что вы считаете, что в состав преступления 102-й статьи входит мотив деятельности, мотив участия в съезде или совещании?

Трусевич: — Несомненно. Никакого преступления без мотива не может быть. Если цель есть ниспровержение существующего закона.

Председатель: — Значит, вам представляется, что жизнь допускает участие вашего чина в сообществе в целях осведомления, с сохранением полной пассивности с его стороны? Вы считаете такое положение жизненным?

Трусевич: — Это есть условие, при котором известный политический строй, каков бы он ни был, отстаивает своё существование (…продолжая на ту же тему). Таково положение, которое составилось веками и существует.

Председатель: — Слава Богу, теперь уже не существует.

Трусевич: — Если бы какому-нибудь строю пришлось отстаивать своё существование, он не может без этого обойтись. Я могу сослаться на Францию, где всё существует так же, как и у нас, это безусловно. Тут имеется дилемма: либо дать простор террору, чтобы направо и налево совершались убийства, либо бороться теми приёмами, которые были установлены спокон веков».

Небольшими приведёнными выше выдержками, взятыми мною намеренно в области вопроса о «провокации», столь занимавшей тогда, в начале нашей «великой и бескровной» революции, умы и внимание бывших подпольщиков, а затем вершителей судеб России, я полагаю, что я подтвердил не только своё мнение о личности М.И. Трусевича как о крупном государственном деятеле и благородном человеке, но в известном смысле и дал оценку хлёсткой фразе Щеголева о Трусевиче.

Если мы перейдём к страницам цитируемого мною щеголевского издания, которые заняты бесконечными жалкими и приниженными разъяснениями С.П. Белецкого, добивающимися милостивых снисхождений к прошлым ошибкам, то мы увидим совершенно другого человека и другого «государственного деятеля».

Читая теперь эти страницы, наполненные бесконечными «докладными записками», «разъяснениями», «дополнениями к разъяснениям» в ответах на вопросы, задававшиеся в Чрезвычайной следственной комиссии, поражаешься, как этот «великий подхалим», интриган и мелкой души чиновник, случайностями судьбы взлетевший на вершины власти, в столь трудные для него часы жизни не забывает комбинировать «разъяснения» так, чтобы представить себя членам «Высокой Комиссии» и вершителям его судьбы, его новым «хозяевам», с возможно лучшей стороны; при этом он не забывает «разъяснить», когда это ему нужно и выгодно, «чёрные» стороны тех, с кем ему пришлось работать.

В томе 2-м, на стр. 140-й мы найдём следующий характерный разговор между председателем Комиссии и вице-директором Департамента полиции К. Кафафовым.

«Председатель: — Что Белецкий — глупый или умный человек?

Кафафов: — Он человек очень хитрый, очень талантливый и, как малоросс, упрямый.

Председатель: — И очень умный?

Кафафов: — Он не очень развит».

На стр. 262-й, тома 3-го Белецкий, рассказывая о своей деятельности на посту директора Департамента полиции, в связи с поездкой Царя на Бородинские торжества в Москве в августе 1912 года, показывает следующее:

«Белецкий: — …У полковника фон Котена (тогда начальника Петербургского охранного отделения) была в то время агентура, которая говорила о возможности боевых выступлений, приуроченных к этому торжеству или к Романовским торжествам 1913 года. Он с уверенностью утверждал, что покушение на бывшего Императора должно совершиться. Вот почему, когда эти сведения были получены, об этом было доложено дворцовому коменданту, кажется Дедюлину. Пошли разговоры, я был вызван к Великому князю Николаю Николаевичу. Я считал, что первая поездка будет безусловно безопасна и даст возможность царю сблизиться с народом…» (Указ. соч. Т. 3. С. 262–263).

Попробуем разобраться в этом, собственно говоря, совершенно ненужном и неинтересном объяснении С. Белецкого «перед лицом» Чрезвычайной следственной комиссии.

Если мой читатель вспомнит, я в своих «Воспоминаниях» (на стр. 320–323) как раз касался истории поездки Царя на Бородинские торжества в Москву; это было временем, почти совпавшим с моим вступлением в должность начальника Московского охранного отделения. Там же я описал «агентурную записку» полковника фон Котена о положении в Партии социалистов-революционеров и «кипучих планах» её работы. Как помнит мой читатель, я весьма резко отнёсся к этой вздорной записке и испещрил её поля весьма нелестными заметками, а когда прибывший в Москву С. Белецкий спросил меня о «записке», я объяснил ему всю нелепость её содержания, базируясь на моём тогда всестороннем понимании внутреннего положения в Партии социалистов-революционеров, не допускавшем возможности серьёзных выступлений. Белецкий отобрал у меня «записку» со всеми моими «непарламентскими» выражениями на полях её.

Белецкий в вышеприведённом показании говорит: «Я считал, что первая, то есть в 1912 году, поездка будет безусловно безопасна».

Если он считал поездку Царя «безусловно безопасной», а считал он её именно такой на основании моих докладов и доводов, то, спрашивается, зачем же ему, как директору Департамента полиции, понадобилось доложить об «опасности поездки царя» дворцовому коменданту?

Заведуя политическим розыском в двух больших районах: в Поволжском и затем Центральном, я всегда требовал, чтобы жандармские офицеры в своих агентурных донесениях умели отделять возможную правду от весьма часто встречавшихся добросовестных или злостных заключений своих секретных осведомителей. Как же не приложить этого простого и ясного правила к заключениям самого директора Департамента полиции! Тут может быть только или недобросовестная отписка, «на всякий случай», или умышленная хитроумная затея. Белецкий убеждён в «полной безопасности поездки царя в Москву», но… докладывает обратное дворцовому коменданту! Что же делать последнему? Тоже «доложить куда следует»? В результате исполняется желание «хитрого мужичонки» — Белецкого: его вызывают к Великому князю Николаю Николаевичу. Может быть, он, конечно, мечтал лишний раз попасть в орбиту зрения самого Царя. Но всё же вызвали к Великому князю. Вероятно, С. Белецкий уверил Великого князя, что от его (Белецкого) волшебной палочки рассыплются в прах все враждебные козни.