Жизнь Бальзака - Грэм Робб

В Верховне он проведет следующие полтора года. Атала и Бильбоке больше не разлучатся.

Когда осенью 1848 г. Бальзак вернулся в Париж, он оставил прошлое позади и подтвердил, что одна его великая любовь (Эвелина) победила другую («Человеческую комедию»). Духовно и умственно он принадлежал к старому порядку, и его политические решения все больше и больше походят на безнадежное желание воссоздать прошлое, во всяком случае, то прошлое, какое сохранилось в России. «Я принадлежу к той оппозиции, которая известна как Жизнь»1158, – написал он в 1849 г. Лоре из Верховни. Но Жизнь заключалась в прошлом, а в будущем его ждала Смерть, представленная не оскаленным черепом, но молодым чудаком вроде Викторена Юло, сына барона Юло из «Кузины Бетты». Викторен был полной противоположностью создавшему его писателю. Он вырос во времена Июльской монархии, которая началась в 1830 г. и пожала плоды своего мелкого материализма в 1848 г.

«Викторен… был типичным представителем молодого поколения, воспитанного революцией 1830 года: мысли его всецело поглощала политика; он верил в свое блестящее будущее, однако скрывал честолюбивые надежды под маской напускной важности; чрезвычайно завистливый к упроченным репутациям ораторов, сам он бросал пустые фразы вместо метких слов, алмазов французской речи; однако ж он обладал большой выдержкой, но принимал чопорность за достоинство. Люди эти – поистине ходячие гробы, хранящие в себе останки француза былых времен; изредка француз просыпается и пытается разбить свой английский футляр, но честолюбие сковывает его, и он согласен так в нем и задохнуться. Гроб этот всегда облечен в черное сукно»1159.

Бальзак по-прежнему был добросовестным, хотя и неодобрительным «секретарем» французского общества, и именно унылому Викторену он отдает последнее слово в конце «Кузины Бетты». Подобно отцу Викторена, барону Юло, сам Бальзак оставался трагически молодым; но, презирая слабость молодого поколения и испытывая воинственную ностальгию по веку наполеоновских героев, он ужасно завидует молодости; возможно, им также владело чувство божественной несправедливости.

Новый тип французов также представлял для него определенную ценность. Париж менялся к худшему. Бальзак всегда с воодушевлением относился к асфальту, газовому освещению, полным магазинам и эффективному городскому транспорту, но, подобно многим поклонникам современности, он в конце концов начал восхвалять вещи, разрушавшие его собственное прошлое. За несколько лет до того, как барон Осман начал программу модернизации города, «молоток спекулянта» бил все активнее. Повсюду строились желтые оштукатуренные здания, разрушались стены частной жизни. Постепенно исчезали живописные ремесла, и даже «несказанные ужасы» проституции, так привлекавшие юного Бальзака в аркадах Пале-Рояль, были взяты под официальный контроль, сосчитаны, продезинфицированы и, собственно говоря, приукрашены. Искусства затопили мелкие буржуазные вкусы и товары массового производства, и вкладом того периода в археологию стала бы «вульгарная куча мусора из картона, штукатурки и раскрашенных картинок»1160. Можно себе представить, что сказал бы Бальзак в некоторых отделах музея Орсе!

Разрубили связь современного города со Средневековьем. Первый абзац «Мелких буржуа», незавершенного романа, посвященного Эвелине, показывает, что реакционные взгляды Бальзака стали не просто результатом ностальгии, страха и дискомфорта, но осознанием того, что мир бесконечных взаимных связей, который он наблюдал и создавал в своем творчестве, тоже ускользает от него: «Турникет на улице Сен-Жан, описание которого, приведенное в начале повести “Побочная семья” (смотри “Сцены частной жизни”), казалось в свое время скучным, – эта наивная деталь старого Парижа сохранилась ныне лишь на страницах книги. Перестройка городской ратуши привела к сносу целого квартала… Увы! Старый Париж исчезает с ужасающей быстротой»1161. Интересно, что та архитектурная деталь, исчезновение которой оплакивает Бальзак, уже исчезла в 1830 г., когда он ее описал. Он горевал по собственному прошлому в квартале Маре, где он учился разгадывать парижские тайны. И все же вместе с отчуждением в его словах угадывается слабая нота ликования: чем больше беднеет современный мир, тем выше ценность «Человеческой комедии».

Бальзак уже распрощался с Парижем и с важной частью «Человеческой комедии» в предпоследней части «Блеска и нищеты куртизанок». Люсьен де Рюбампре стоит в своей камере в Консьержери и пишет предсмертную записку преступнику, который впервые появляется в пансионе Воке под фамилией Вотрен. Когда он смотрит на Дворец правосудия, «живая, творческая сила»1162, известная как Мысль, захватывает его мозг: «Люсьен увидел Дворец во всей его первозданной красоте. Колоннада была стройна, нетронута, свежа. Жилище Людовика Святого являлось его взору таким, каким оно некогда было; Люсьен восхитился его вавилонскими пропорциями и восточной причудливостью. Он воспринял этот дивный образ как поэтический прощальный привет творения высокого искусства. Готовясь к смерти, он спрашивал себя, как могло случиться, чтобы Париж не знал об этом чуде? И было два Люсьена: Люсьен – поэт, совершающий прогулку в Средние века под аркадами и башнями Людовика Святого, и Люсьен, замышляющий самоубийство»1163.

Было также два Бальзака: Бальзак, который стоял в настоящем и черпал энергию в Средневековье, и Бальзак, чья жизнь была затянувшимся самоубийством. Бальзак блестяще помещает галлюцинацию в то, что для него всегда было пристанищем творческого ума – в тюремную камеру, где ему однажды явились и чудесное видение, и громадная цена этого видения.

Бальзак приехал в Верховню 2 октября 1848 г. Оттуда он написал издателю Ипполиту Суверену, что из-за снега и льда вынужден будет провести на Украине всю зиму. «Ни одна часть света не может сравниться с той, в которой я живу сейчас, своей безмятежностью». «Я вернусь со множеством завершенных произведений»1164. Возможно, он приступил к исправлению семнадцатого тома «Человеческой комедии», в который входили «Бедные родственники». Хотя все остальные частично исправленные тома сохранились (так называемая «корректура Фурне», на которой, может быть и к сожалению, основаны почти все современные издания1165), именно тот том до нас не дошел. Не осуществились и другие замыслы Бальзака. Жизнь вначале была слишком приятна. Камердинер Эвелины Ганской увидел человека, у которого имелись все основания быть счастливым: «Помню, каждую ночь часа в два, когда он заканчивал писать в комнате наверху, графиня велела мне относить ему чашку обжигающе горячего кофе»; «Я всегда находил их сидящими у камина; они говорили и говорили до утра… О чем они могли так долго беседовать?»1166