Всемирная история: в 6 томах. Том 4: Мир в XVIII веке - Коллектив авторов История

Важную роль в формировании таких взглядов сыграло то обстоятельство, что основными наставниками, учителями, информаторами первых индологов, равно как и колониальных законодателей, стали брахманы — знатоки санскрита, хранители священного знания. Ни один англичанин в Индии, кем бы он ни был, не мог действовать без помощи «туземных помощников» — переводчиков, референтов, секретарей, торговых агентов, учителей и, в значительной степени, смотрел на Индию их глазами. Брахманы, носители традиционной санскритской учености и ортодоксального индуизма, были еще в древних и средневековых государствах оттеснены от реальной власти сначала индусскими монархами-кшатриями, затем мусульманскими завоевателями и даже низкородными чиновниками. Установление английского колониального господства, физическое уничтожение или лишение власти многих феодальных родов создали возможности, которыми брахманы поспешили воспользоваться, предложив новым властям свои услуги и собственную интерпретацию устоев индийского общества. Эта интерпретация включала представления о «хороших» (древних) и «плохих» (последующих) временах, об абсолютном превосходстве санскрита над «грубыми» местными языками, а ортодоксального «брахманского» индуизма — над «дикими» народными культами и в целом ту систему социальных и культурных ценностей, которую ориенталисты воспринимали как единственно существующую «индийскую традицию» и изучали, игнорируя все прочие интерпретации.

Вот почему единственным достойным изучения и уважения в Индии было, по мнению ориенталистов, ее древнее наследие. «Золотой век индусской Индии» завершался, по их мнению, с распадом империи Гуптов в VI в. н. э., а дальше наступала бесконечная эпоха упадка и застоя, кровавых нашествий (особенно мусульманских), деградации всего и вся. Санскрит, который с таким энтузиазмом изучали индологи, уступил место, как они полагали, грубым «базарным» языкам, литература на которых представлялась лишь жалким перепевом великих творений санскритской древности. Здоровая, оптимистичная религия ведийской эпохи и следовавший за ней философско-возвышенный брахманизм сменились индуизмом с его хаосом богов и шокирующей обрядностью. Мощные империи с их разветвленным аппаратом управления и сильной властью царей выродились в конгломерат мелких княжеств, управлявшихся жестокими, аморальными раджами и навабами. И, главное, морально деградировали сами люди, забывшие о великих традициях древности. Ориенталисты видели одну из своих задач в том, чтобы «открыть» классическое наследие Индии не только для Запада, но и для самих индийцев.

Постепенно в европейских воззрениях на Индию стали складываться два направления — «индофобия» и «индофилия». «Индофобы» (среди них преобладали миссионеры и значительное число чиновников-практиков колониального аппарата) видели в индийцах невежественных, злобных, трусливых и ленивых дикарей, лишенных каких бы то ни было добродетелей. Так, баптистский миссионер Уильям Кэри, переведший Библию на бенгали и санскрит, утверждал, что индусы «на самом деле погружены в глубины порока, мораль не является частью их религиозной системы». Хейстингс заявлял: «Индус представляется существом, функции которого ограничены чисто животными, но даже и к ним он относится равнодушно». Популярные английские журналы печатали статью за статьей, в которых побывавшие в Индии путешественники, миссионеры и коммерсанты повествовали о «варварских обычаях» индийцев, описывали их как коварных, жестоких, грубых и суеверных язычников, которые веруют и живут неправильно и нечестиво. Единственное, что может их как-то исправить — это обращение в христианство и отказ от «варварских обычаев». Манифестом «индофобов» стала вышедшая в 1817 г. «История Британской Индии» Джеймса Милля. Этот страстный обвинительный акт Индии и ее народу, отрицавший наличие у индийцев, в прошлом или настоящем, хоть каких-то положительных черт, надолго стал учебником как для колониальных чиновников, так и для индийцев, получавших европейское образование.

«Индофилы» восхищались культурой Древней Индии, стремились изучить ее наследие, но относились к современной Индии и ее жителям если не с гневным отвращением, присущим «индофобам», то с немалой долей осуждения за «деградацию» в сравнении с «золотым веком». Холуэлл считал древних индийцев «могущественными, богатыми, цивилизованными, мудрыми и образованными людьми» и сетовал на то, что потомки их избрали себе религию, которая «препятствовала общению с другими народами мира и поставила их в рабскую зависимость от брахманов». Джонс опасался, что неприглядный, по его мнению, облик современных индийцев может заслонить от его коллег их древние достижения[27]. «Какими бы деградировавшими и опустившимися индийцы ни выглядели в наше время, — писал он, — мы не можем сомневаться, что в некие древние времена они были великолепны в искусствах и оружии, счастливы в управлении и мудры в законодательстве». Таким образом, «индофилы» и «индофобы» объединялись в негативном отношении к современной им Индии, в презрении к индийцам нового времени и недоверии к ним. Они были равно и непоколебимо убеждены в абсолютном превосходстве европейской цивилизации над любой другой, включая индийскую: Джонс называл индийскую культуру «служанкой трансцендентально величественной Европы». Он и его коллеги даже утверждали, что овладели санскритом и фарси — языком мусульманской элиты и могольского законодательства — намного лучше самих пандитов и маулави (соответственно индусских и мусульманских ученых). Индийцам, заявляли они, нельзя доверять даже в том, что касается их собственной культуры, языков, религии и литературы; они либо с присущим им коварством намеренно вводят европейцев в заблуждение, либо просто не в состоянии рационально осмыслить собственное наследие. «Если мы будем судить только по тому, что думают туземные законоведы и ученые, мы не можем быть уверены, что они не обманывают нас», — писал Джонс генерал-губернатору лорду Корнуоллису. Изучив санскрит и фарси, продолжал он, «мы не будем введены в заблуждение пандитами или маулави». Корнуоллис был полностью согласен с ученым судьей, заявив: «По моему глубокому убеждению, каждый из жителей Индостана порочен»[28].

Так закладывались основы колониальной идеологии, а также колониальной индологии. Индологи изучали классическое прошлое Индии не только ради удовлетворения собственных интеллектуальных запросов и интереса западной аудитории, но и для того, чтобы сделать колониальную политику более эффективной. Они были убеждены в том, что самим индийцам нужно вернуть их древнее наследие, причем вернуть из надежных, европейских рук. Они не просто писали научные трактаты, но создавали «туземные кодексы» законов, основанные на санскритских памятниках начала нашей эры. В том, что сама Индия давно забыла это наследие, они видели ее «деградацию» и при этом, нимало не смущаясь явным логическим противоречием, обвиняли Индию в консерватизме и отсутствии «прогресса». «Индофилы» и «индофобы» были одинаково убеждены в том, что индийское общество — неправильное и нуждается в исправлении. Разница была лишь в том, что «индофобы» видели единственный путь исправления в христианизации и искоренении всех «индийских суеверий», а «индофилы» настаивали, что «исправление» должно учитывать собственно индийские традиции.

В отличие от Китая, который казался многим европейским мыслителям XVIII в. образцом просвещенной монархии, «государством философов», Индия с ее хаосом этносов, культур, религий, каст, да еще в обстановке «войн всех против всех», не могла выглядеть особо привлекательной. Она представлялась обиталищем порочных варваров-язычников, в лучшем случае — страной мечтателей, погруженных в размышления о трансцендентальном. Даже в начале XIX в. Гегелю, например, Индия виделась неподвижным, навеки застывшим «в сомнамбулическом сне» миром, ее жители — бесстрастными и бездеятельными рабами собственных абстракций, способными лишь «жить в мире грез и обретать счастье безумия в опиуме». Здесь он выступал явным оппонентом Джонса и его коллег, которые тоже полагали, что «основные черты индийцев не изменились со времен Дионисия»: то, что для Джонса было достоинством, для Гегеля, с его идеями диалектического развития, являлось патологией, сомнамбулизмом. В «Лекциях по философии истории» (1837) Гегель заявлял, что у индийцев нет и никогда не было истории и философии, одни лишь «грезы» при абсолютном равнодушии к земной юдоли, к реальной жизни. Вольтер также полагал, что «древние брамы, несомненно, были столь же скверными метафизиками и нелепыми теологами, как халдеи и персы, а также все основные народы, живущие западнее Китая». «Но зато, — восклицал он в эссе “Невежественный философ” (1766), — какая возвышенная мораль!.. Они не ограничивались справедливостью в отношении других, но были крайне строги по отношению к себе самим: покой, умеренность, созерцательность, отказ от всех удовольствий были их главным долгом. И все мудрецы других наций отправлялись к ним учиться тому, что именовалось мудростью». Опираясь во многом на книгу А. Доу, Вольтер в трактате «О душе» (1775) разъяснял: «Климат, в котором они живут, столь мягок, плоды, которыми там питаются, столь изобильны, а заботы, отягощающие в иных местах человека в течение всей его печальной жизни, так незначительны, что все располагает к бездействию, а бездействие — к созерцательности». Эта картина, разумеется, имела мало общего с реальной Индией и скорее походила на европейские утопии. Век Просвещения нашел в Индии свой идеал если не «благородного дикаря», то мудрого человека, близкого к природе и древним жизненным устоям.