Шолохов. Незаконный - Захар Прилепин

(часто – это лишь камуфляж), ещё страшнее – это подпольная фашистская работа: организация вредительства и террора, подготовка к разрушению всего государственного организма перед началом военных действий – работа Троцкого и троцкистов».

Далее шли: Юрий Олеша со статьёй «Фашисты перед судом народа», Николай Тихонов – статья «Ослеплённые злобой», Леонид Леонов – «Террарий», Сергей Сергеев-Ценский – «Эти люди не имеют права на жизнь», Георгий Шторм – «Они готовили кабалу для народа», Бабель – «Ложь, предательство, смердяковщина», Михаил Козаков – «Шакалы», Виктор Шкловский – «Эпилог», Лев Славин – «Выродки», Рувим Фраерман – «Мы вытащим их из щелей на свет», Борис Лавренёв – «Их судит вся страна».

И, наконец, Андрей Платонов – «Преодоление злодейства»: «Фашизм неспособен понять, кого он имеет против себя. Фашизм способен лишь производить всё более зловещих, всё более “усовершенствованных” уродов, т. е. таких людей, которые ещё никогда не существовали на земле и которые существовать не могут. Разве в “душе” Радека, Пятакова или прочих преступников есть какое-либо органическое, теплотворное начало, – разве они могут называться людьми хотя бы в элементарном смысле?»

Для Платонова начавшийся процесс ознаменовал возвращение в литературу. Его начали понемногу публиковать ещё в 1936-м, но сейчас он разом вошёл в состав избранных.

В этом составе не было только Шолохова.

30 января 1937 года Военная коллегия Верховного суда СССР вынесла приговор. 13 человек были приговорены к смертной казни.

* * *

В реальность обвинений, при всех возможных оговорках, было сложно не поверить. Все осуждённые дали признательные показания. Суд был открытым. Протоколы допросов публиковались. Никаких следов пыток, признаков подавленности не наблюдалось. Радек устраивал на суде настоящие представления – витийствовал, закатывал глаза, кричал, что все они задержаны за дело, но ещё множество врагов остаётся на свободе. Остальные подсудимые его не перебивали.

Зарубежные обозреватели были убеждены в том, что вина осуждённых очевидна и доказана. Немецкий писатель Лион Фейхтвангер, присутствовавший на процессе, писал: «…обвиняемые представляли собой холёных, хорошо одетых мужчин с непринуждёнными манерами. Они пили чай, из карманов у них торчали газеты… По общему виду это походило больше на дискуссию… которую ведут в тоне беседы образованные люди. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым, я чуть было не сказал спортивным, интересом выяснить с максимальной степенью точности всё происшедшее. Если бы этот суд поручили инсценировать режиссёру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет, немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности…»

Если текст Алексея Толстого оставляет ощущение, что автор для себя решил: «Да пошли вы все к чёрту, никого из вас не жалко, напишу и это!», – то сам строй речи Платонова, напротив, вопиёт о том, что это его личная, продуманная позиция. Тема вредительства присутствовала у Платонова в пьесах «Шарманка» и «Голос отца», в киносценарии «Воодушевление», и в раскритикованной Сталиным повести «Впрок» – тоже. В его записных книжках имеются жёсткие записи о вредителях: «Советская власть абсолютно права: в истории случалось обстоятельство (послевоенное и военное), когда люди – многоразличные пиздюки, не поддающиеся никакой коллективности… нуждаются в великом руководстве».

Платонов был убеждён, что ряд его неудач в пору работы инженером также связан с действиями вредителей – причём всех их писатель помнил поимённо.

Верил во вредителей и Шолохов и прямо писал об этом Сталину, рассказывая о ростовском руководстве: «…из года в год заставляли бесцельно перебрасывать зимой семенное зерно, нарочито выводя из строя к весне рабочий скот; планировали посевную площадь р-ну с таким расчётом, чтобы с севом невозможно было уложиться в срок…» Да, он описывал особую форму вредительства: когда краевое партийное руководство желало подвести под монастырь районное – вёшенское, но, в конце концов, что это меняло? Он знал и о существовании безусловных врагов большевизма в казачьей среде. Он жил среди этих людей. Он своими глазами наблюдал, как его соседи порезали, побили, погубили тысячи голов скота, чтоб ничего не досталось большевикам.

В стране всё длилась и длилась, пусть и в иных формах, Гражданская война. Шолохов с Платоновым и об этом тоже, в московские их пересечения, толковали.

Но был ещё и другой аспект в шолоховской позиции. Который год он пытался закончить четвёртую книгу «Тихого Дона», где загоняли, как волка, Гришку Мелехова – читай, его самого, Шолохова, его потайную душу. Помимо Мелехова, в книге загоняли, били, убивали ближайших шолоховских соседей по Каргинской, по Кружилину, по Плешакову, по Вёшенской. Сокольников лично этим занимался, другие подсудимые, так или иначе, тоже имели отношение к трагедии расказачивания.

Шолохов мог воспринимать свершающееся, как воздаяние: отлилась вам казачья кровушка.

Но одно дело описывать Гражданскую войну в книгах, а другое – самому подавать голос на процессе, где людей приговаривают к смерти.

В минувшее десятилетие Шолохов выучился – на самом же первом и последнем в его случае примере со всё тем же Платоновым – в коллективных проработках не участвовать. Сами разберутся! Его дела – тут, на Верхнем Дону.

* * *

Однако вслед за теми, о ком Шолохову было сложно опечалиться, под раздачу угодил собрат по ремеслу.

6 февраля 1937 года был арестован поэт Павел Васильев. Шолохов знал его с 1931 года. Васильев был тот ещё чертяка. О его пьяных, а то и трезвых скандалах непрестанно шли толки. Ещё в 1934-м, после статьи Горького «О литературных забавах», где он прошёлся по Васильеву, Павла исключили из Союза писателей. Васильев не унялся, устроил антисемитский скандал – в итоге: арест, суд, срок за «злостное хулиганство». В июне 1935-го его этапировали в Рязанскую тюрьму.

За Васильева бросились хлопотать близкие его товарищи перед уже сменившим Ягоду на посту главы НКВД Ежовым. В марте 1936-го, спустя 10 месяцев, Васильева освободили. Начали публиковать в «Новом мире».

И вот опять взяли. Зачем, за что – никто не понимал. Но все помнили: совсем недавно жесточайший разнос устроили самому Демьяну Бедному – 14 ноября 1936-го вышло постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о запрете его пьесы «Богатыри», где издевательски трактовалась национальная русская история. А Бедный – он ещё в «Искре» у Ленина публиковался! Он в Кремле жил!

Раз уж Бедного не щадили, чего удивляться на Васильева – весёлого пьяницу и вруна, хоть и носителя потрясающего дара?

Воспринималось так: пожурят – и выпустят. Дело обычное: перекуётся – встанет в строй. Партия строга, но справедлива.

* * *

Между тем у Шолохова на Дону дела становились всё хуже.

Ростовское НКВД с подачи Евдокимова начало докручивать дело вёшенских заговорщиков до нужных кондиций.

Вслед за Красюковым вспомнили про Ивана Корешкова – того самого, что в 1933 году шёл по одному делу с Плоткиным. Плоткин, на своё счастье, уехал в Киев, а Корешков работал теперь директором Грачёвской МТС соседнего с Вёшенским