Лёха - Николай Берг

А еще саднило — как с Лёхой этим быть, раздолбаем. Острая обида, которой боец на потомкову выходку отреагировал, чуть ли не за предательство принял, поутихла, опомнился он быстро. Осталось что-то, щемота какая-то невнятная. И сам бы не очень понял, что беспокоит. Потому как несколько слоев получалось в беспокойстве, словно в домашней кулебяке. Сглотнул слюну, подумал, что зря сравнил вкусную, праздничную еду с беспокойством. Вздохнул тяжело. Поел бы он сейчас пышной кулебяки, многослойной, с блинчиками, отделявшими одну начинку от другой. А беспокойство бы даром отдал, еще б и приплатил.

Понятно, что шли, пока шлось, да и думать там было некогда, только успевай ноги уносить. А вот сейчас время на мысли появилось. И чем дольше Семенов думал — тем беспокойнее становилось.

Писанины было густо и менеджер старался, как прилежный школьник. Добычи оказалось много и все надо было записать, потому как занудный комиссар все время говорил, что «социализм — это учет!»

Вот Лёха и корячился. При этом его не раз посещала мысль о том, что будь взорванный поезд серьезным эшелоном — все бы прошло не столь гладко. Пожалуй, Машеров был прав и, скорее всего, как согласился и комвзвод-1, этот поезд был «подкидышем», то есть местные железнодорожники осуществили внутреннюю перевозку, перекинув нужное и полезное с одной станции на другую, устроив этакий ведомственный «междусобойчик», что было вне поля зрения армейского командования. Отсюда и набор перевозимого и количество. Сугубо местные нужды. И охрана — тоже из тех же железнодорожников Рейха. Скорее всего именно так все и вышло, потому и обошлось без нежданных гостей. Но ночью-то кто ж это знал!

Чем дальше, тем больше все суетились, как ни старался сдерживаться командир, а и он нервничал. Невидимые часики отчетливо тикали в мозгу у почти всех — ну, кроме разве, молодых. Молокососы бурно радовались и были просто счастливы. А вот те, кто постарше, понимали — давно пора уносить ноги, но в чертовом вагоне была добротная и легкая жратва и веско сказанное пышноусым — что одной коробкой весь отряд накормить можно — отпечаталось в сознании.

Ухитрились проломить стенку вагона и теперь из него подавали коробки уже в разные проемы, это убыстрило разгрузку, винтовки, наконец, кончились, теперь шли только картонки с концентратами. И было их — многовато, если считать на нос. Людей поставили цепочкой, благо весь первый взвод свою задачу выполнил, теперь дело было за пиротехником. Коробки кидали друг другу, стараясь не натоптать лишнего. На опушке их складывали в штабель. Несколько партизан, умотав веревками увечные винтовки в тяжеленные тюки, ушли в сторону лагеря, но явно забирая в сторону. Как понял Лёха, там они должны были попутать следы и придти вразнобой.

Часть публики — в первую голову безоружные — тоже ушли, нагруженные коробками словно верблюды. Эти пошли в сторону запасного лагеря и им было проще — можно было воспользоваться лесной дорожкой, что проходила неподалеку — в километре- полутора. Оставшиеся лихорадочно корячились, разгружая сильно опустевший вагон. На дне ждал сюрприз — две бочки с соленой селедкой, разбившиеся во время аварии вдрызг, на отдельные клепки.

Потомок к селедке относился более, чем прохладно, а вот местные обрадовались — и тут же огорчились, потому что часть коробок размокла и брикеты с концентратами высыпались из мяклых картонок, да и уложить куда-нито рыбу было непросто. Народ, впрочем, оказался тертый и не шибко брезгливый — распихали рыбин в противогазные сумки, в сидора, в нашедшиеся мешки и, в общем, утащили все. Концентраты тоже разобрали, теперь вся группа одуряюще воняла селедками. Но на этих людей запах совершенно не влиял — наоборот радовались, что «бессолевая диета» нарушена и теперь можно пожевать солененького.

Как ни удивился Лёха — а утащили все за один раз. Тащили невиданное количество на горбу. Самому ему тоже досталась пара коробок — даже командир с комиссаром волокли жратву.

Последним от состава ушел пиротехник. Его три «заряда» оказались всего-лишь обычными минометками, только с взрывателями что-то намудрено было. Первый бабах был у цистерны (по ее круглому боку дал на пробу несколько очередей из автомата Берёзкин, но ни одной дырки не пробил, потом отстрелялись из винтовок — с тем же успехом, толстая оказалась сталь у цистерны). Грохнуло с металлическим лязгом и после этого что-то шумно полилось и заплескалось. Татарин умело снес запорное устройство. Потом рвануло у поезда. Третью мину Абдуллин просто закопал в кучу угля и принялся поджигать все, что мог. Загоралось неохотно, но пиротехник твердо был уверен, что разгорится на славу.

— Весь лагерь селедкой пропах — весело сказал знакомый голос в соседнем отсеке штабного навеса. Лёха привычно затаился.

— Так сожрали уже почти усе. Могу ухостить — ответил явно усатый командир.

— Нет, спасибо, воздержусь. Мне обратно возвращаться, не стоит внимание привлекать запахом. Вот если можно — лучше б мяса предложил, говорили мне, что разжились вы тут мяском.

— Это мы михом! Давно не ел? — спросил пышноусый.

— Откуда? Такой мясопуст фрицы устроили, только держись.

— Эх, мне с этим мясом мучение сплошное. Зубов-то нет, считай. Как раз перед войной собрался себе вставные челюсти заказать…

— Искусственные челюсти невыразимой прелести — усмехнулся голос.

— Тебе смешно — вздохнул командир, чью тайну узнал внезапно Лёха, потом спросил:

— Как раненые?

— Это ты о которых? О своих здешних или о тех сорока, что я в больнице под видом тифозных держу? — тут Лёха вспомнил, чей это голос — профессора того, что Усова с Половченей смотрел.

— О своих, разумеется. Те-то еще неизвестно, что и как, а своих если что эвакуировать надо — заметил пышноусый.

— Вот всегда ты так, о своих бедах думаешь. Пока с твоими все хорошо, даже этот мальчик вчерашний — и тот, в общем, средней тяжести. Тут у вас санаторий, считай, полноценное питание, свежий воздух, тишина. Даже вшей толком нет…

— А в райцентре как? — поинтересовался командир.

— Плохо. Тиф начался, фрицы на хвосте притащили. Вшивых у них — масса. Кормить ранбольных нечем, у местных и у самих с провизией небогато. Новая беда — с европейцами венболезни появились и такой вспышки давно не припомню — после гражданской, разве. Правда, в каждом худе есть добро — я помошника коменданта, оберст-лейтенанта Труккенброда, от сифилиса пользую, он за это на многое в больнице глаза закрывает, даже пайки выписал, пропуск мне, опять же. Медикаментов не хватает страшно. В общем — добро пожаловать в Средневековье. Ладно, справимся. Ты как с комиссаром? — спросил негромко профессор.

— Ладим помаленьку… Только он такой… Скоросшиватель, знаешь ли, с репродуктором. Ни такта, ни чутья. Тебя бы мне в комиссары… Не пойдешь? — вроде как с усмешкой спросил командир.

— А больницу на кого? Это же не только раненые, это все население города, наши, между прочим, советские люди.

— А если припрет?

— Припрет, будем думать. Половина раненых в течение месяца сможет уже своим ходом из больницы выбраться, вот глядишь и тебе пополнение будет. Двадцать бойцов обученных — не хухры — мухры, а?

— Да уж. Ладно, пошли обедать. Вот еще вопрос, напоследок — тут у меня по соседству в лагере беженцы: бабы, дети. Ломаю себе голову — жратвы мало. Если кормить детей — бойцам не хватит. Кормить бойцов — дети голодные. А на всех не хватает. И зима впереди. Что посоветуешь? Я пока в детский лагерь отправил из концентратов кисели и лапшевник молочный. Но все-равно тоскливо как-то.

— А селедку отправил? — с интересом спросил лекарь.

— Тебе все шутки — рассердился командир.

— Вовсе нет. Детям для полноценного питания рыба нужна, да и соль тоже…

Голоса удалились, а Лёха, вздохнув, стал писать дальше список добытого. Сроду бы не подумал, что столько разносолов выпускалось в это время — и супы и каши и кисели вишь. И по вкусу все это было куда аппетитнее, чем немецкие консервированные вегетарианские сосиски.

Пока руки делали привычную работу, голова могла и подумать. Вот она и думала, думала, думала, только беда — ничего умного не выходило. Это сердило красноармейца.

Вытащенная из взорванного состава куча ломаных винтовок была первостепенной задачей, оружие было жизненно важно. Потому партизан Машеров попросил себе в помощь тех служивых, что с оружием были знакомы плотно, да тех партизан, что с железом раньше дело имели. А попутно нагрузил общественно полезной работой четверых самых сильных мужиков в отряде — к всеобщей потехе и интересу они теперь занимались «мартышкиным трудом» — при помощи найденной в вагоне наждачной бумаги пытались расшоркать ствол немецкого миномета до калибра советских мин. Они шурудили самодельным шершавым банником, периодически пытаясь сунуть в ствол выпотрошенный корпус советской мины. Получалось пока не очень, но командир загорелся, вспомнил Лескова с его «Левшой», про чищеные кирпичем ружья, из которых пули вываливались, а не вылетали и благославил — и вот четверо здоровяков теперь корячились. Была, конечно, опасность угробить трофей такой кустарщиной, но попробовать очень хотелось, тем более, что лейтенант уверил — немецкими минами стрелять машинка все равно будет, только дальность уменьшится метров на сто.