Цицерон - Татьяна Бобровникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Письма Цицерона этого времени резко отличаются от тех, которые он писал в изгнании. Его отчаяние тогда было бурным, неистовым; то были какие-то безудержные слезы и безудержные жалобы. Сейчас же кажется, что у Цицерона нет сил ни плакать, ни жаловаться. Он убит. Еле говорит, еле двигается. В начале июня яркий свет вдруг озарил его жизнь. Внезапно отворилась дверь, и Цицерон оказался в объятиях своей Туллии. Едва оправившись после болезни, она снарядилась в дорогу к отцу. Когда десять лет назад она, совсем одна, поехала встречать его, это был авантюрнодерзкий поступок молоденькой девушки. Сейчас это был подвиг. По дорогам ходили бродяги и преступники, город занимали разнузданные солдаты Антония. Туллия ехала совершенно одна — мать не дала ей ни провожатых, ни денег (Fam., XIV, 12; Att., XI, 6, 2; Plut. Cic., 41).
В первую минуту Цицерон испытал такую безумную радость, что забыл обо всем на свете. Но на другой же день он опомнился и решил, что Туллию надо немедленно отправить домой. Брундизиум казался ему слишком неподходящим местом для молодой женщины, и было бы непростительным эгоизмом с его стороны держать при себе дочь. И он написал Аттику, что отошлет Туллию как только сможет ее уговорить. Но вышло так, что отец с дочерью были так счастливы друг подле друга, что у них просто не хватило сил расстаться. Туллия осталась с отцом в Брундизиуме.
Теперь, когда рядом с ним томилась дочь, место их заточения стало казаться Цицерону еще хуже. Цицерон пишет Атгику: «Умоляю, вызволи меня отсюда. Любая казнь лучше, чем пребывание здесь» (Att., XI, 18, 1). Но вызволить его не мог никто. Он жил здесь весь июнь, июль, август. Настала осень, уже вторая осень в Брундизиуме. И вот стало известно, что Цезарь высадился в Италии. Все жители городка вышли ему навстречу. Цезарь ехал верхом, окруженный блестящей свитой, он милостиво отвечал на гул восторгов, на губах его порхала приветливая улыбка.
Среди многотысячной толпы был и Цицерон. Он брел, опустив голову, и терзался, представляя все те унижения, через которые ему суждено пройти. «Однако ни словом, ни делом ему не пришлось унизить свое достоинство». Цезарь вдруг приметил в толпе Цицерона. Он моментально соскочил с коня, поспешно подошел к оратору, обнял его, взял под руку и пошел рядом с ним. Весь свой триумфальный путь он прошел об руку с Цицероном (Plut. Cic., 39).
* * *«С тех пор Цезарь относился к Цицерону с неизменным уважением и дружелюбием», — говорит Плутарх (Ibid,). А сам Цицерон рассказывает одному другу: «Цезарь относится ко мне с удивительной добротой» (Fam., IV, 13, 2). Мало того. Недоброжелатели говорили Цезарю, что Цицерон осмеливается смеяться над ним и его друзьями и Рим повторяет его дерзкие шутки. В ответ Цезарь просил передавать ему все остроты Цицерона, которые его всегда восхищали. Но оратор стал уже живой легендой и по Риму ходили серии анекдотов, приписываемых ему. Цезарь, как говорят, сразу распознавал обман и отличал настоящего Цицерона от всякой, хотя бы искусной подделки (Fam., IX, 16, 1).
Здесь мне хочется остановиться и спросить: в чем же причина такого удивительного отношения Цезаря к Цицерону?
С самого начала они были поставлены друг против друга. Они принадлежали к разным партиям, были политическими противниками, и в то же время Цезарь как будто испытывал глубокое уважение, даже любовь к своему знаменитому врагу. В 63 году Цицерон разбил все его планы. Цезарь создает тогда боевой союз против Республики — триумвират — и… тут же извещает об этом Цицерона, предлагает быть у них четвертым. Цицерон отказывается, и триумвиры решают выдать его Клодию. И что же? Не Помпей, который постоянно, бия себя в грудь, кричал, что он верный друг и защитник Цицерона, а Цезарь делает все, чтобы спасти этого безумца. Он предлагает ему место своего легата, посла. Все тщетно. Когда Цицерон возвращается из изгнания, Цезарь спешит обласкать его и осыпать милостями. Покровительствует брату Квинту и оказывает тысячи мелких услуг. Начинается гражданская война. Цезарь прилагает все силы, чтобы перетянуть оратора к себе. Обещает место «первого министра», ухаживает за ним, льстит. Наконец, добивается от Цицерона обещания не дружбы, но хотя бы нейтралитета. И вдруг оратор, коварно обманув его, бежит к Помпею. Мы ожидаем бури. Они встречаются, и что же? Цезарь нежно его обнимает! Не странно ли?
Большинство историков готовы видеть в поведении Цезаря голый расчет. Цезарю было важно, говорят они, заполучить к себе такого знаменитого человека, как Цицерон. Но объяснение это меня не убеждает. Были в Риме достойные, уважаемые люди и кроме Цицерона. Но не видно, чтобы Цезарь особенно заискивал перед ними. Буассье считает, что Цезарь простил оратора, ибо их объединяла любовь к интеллектуальным занятиям. Тоже сомнительно. В Риме жил тогда пифагореец Нигидий, ученостью почти не уступавший Варрону, которому при жизни поставили памятник. Нигидий был философом, грамматиком, астрономом, физиком, оратором, юристом и богословом. Когда началась война, он отправился защищать свободу и законы. Цезарь сохранил ему жизнь, но оставил умирать в изгнании, и никакая любовь к интеллектуальным занятиям ему не помешала. А ведь Нигидий не обманывал его и не бежал тайком к врагам. Вообще все эти аргументы годятся, быть может, чтобы объяснить один какой-нибудь поступок Цезаря, но не всё его поведение в течение жизни. Очевидно, надо искать другое объяснение.
Здесь мне приходит на память другой случай с другим человеком, которого отделяет от Цицерона много веков. Это Сервантес. Как известно, он был рабом в Алжире. Правитель страны был не просто жесток — ему доставляло удовольствие зрелище человеческих мук. За малейший проступок с рабов-христиан сдирали кожу, их сажали на кол или распинали на кресте. Был только один человек, которого он даже пальцем не тронул, — сам Сервантес. Между тем трудно представить себе более отчаянного и беспокойного узника. Он был душой всех заговоров, организовывал побег за побегом для рабов-христиан, убегал сам, прятался, словом, совершенно отравил жизнь своим хозяевам. Его ловили множество раз, собирались казнить, и каждый раз сам правитель останавливал уже занесенную руку. Казалось, он чувствовал какое-то странное почтение к своему рабу. В конце концов он велел приковать Сервантеса к своему креслу, с гордостью показывал гостям и называл своим одноруким леопардом. И тоже исследователи ломают голову над тем, как объяснить загадочное поведение правителя. Он, говорят нам, ждал от Сервантеса богатого выкупа. Казалось бы, за столько лет он должен был наконец понять, что от этого нищего однорукого человека не дождешься ничего, кроме неприятностей, и разумнее всего казнить его на страх прочим. И вот один из авторов, писавших о Сервантесе, высказывает странную мысль. Он говорит, что трудно передать словами обаяние прелести и красоты в женщине и гения в мужчине. Но обаяние это чувствуют все. Чувствовал его правитель турок, чувствовали мавры, которые прятали у себя Сервантеса. Вот где надо искать объяснение загадочного отношения к нему алжирцев. Не чувствовал ли то же обаяние и Цезарь и не оно ли околдовывало его все больше и больше?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});