Суворов - Вячеслав Лопатин

М.Г. Жукова, публикуя суворовский канон, отмечает, что он написан под несомненным влиянием Великого покаянного канона христианского теолога преподобного Андрея Критского (около 660 — 740): «Некоторые ирмосы почти дословно воспроизводят текст канона, другие были полностью написаны Суворовым, но также в духе высокого покаянного чувства».

Пока Суворов боролся со смертельным недугом, император писал ему сердечные письма. «Князь Александр Васильевич! — говорилось в письме от 29 февраля. — С крайним сожалением вижу Я из донесения вашего от 20/9 сего месяца, что здоровье Ваше продолжает быть разстроенным. Надеюсь, что воздержание и терпение Ваши, а притом и доктор Мой возстановят Вас по прежнему и доставят Мне скорое удовольствие Вас видеть здесь. Прощайте, до свидания. Уповайте, яко и Я, на Бога».

Больной полководец постоянно думает о минувшей кампании. 7 марта он диктует по-французски письмо барону Гримму:

«Я шаг за шагом возвращаюсь с другого света, куда меня едва не утянула неумолимоя фликтена[52] с большими мучениями. Вот моя тактика: отвага, мужество, проницательность, предусмотрительность, порядок, умеренность, устав, глазомер, быстрота, натиск, гуманность, умиротворение, забвение.

Все кампании различны между собой. Польша требовала массированного удара. В Италии потребно было, чтобы повсюду гремел гром…

Италия очищена, но о сю пору меня перегоняют в Швейцарию, чтобы там уничтожить. Эрцгерцог при приближении нового русского корпуса свою армию, на одну треть сильнейшую русской, бестрепетно уводит, не помышляя о возвращении. Русским же предоставляет удерживать все занятые пункты. Тогда неприятель, благодаря перевесу в силах, добился блестящих успехов.

Я был отрезан и окружен; день и ночь мы били врага и в хвост, и в гриву, брали у него пушки и бросали в пропасти за неимением транспорта. Враг потерял в 4 раза больше нас. Мы везде проходили с победой и соединились в Куре… От Эрцгерцога не ждал я более ничего, кроме разговоров да зависти, посему вызвал к себе цюрихские русские войска из Штафхаузена (Римского-Корсакова. — В. Л.) и отправился на отдых в Швабию, Аугсбург.

Итак, гора родила мышь. Мы поначалу в Пьемонте столь были благоразумны, что молва о сем до Лиона дошла, а то и до Парижа, коий к Крещению я бы призвал к ответу.

Да не до Франции стало — кабинет (австрийский. — В. Л.), ни военного, ни мирного искусства не ведая, в лукавстве и коварстве погрязнув, заставил нас всё бросить и отправиться по домам. Последняя его пражская хитрость вот какова была — меня вернуть и заставить войти во Франконию, на тех же основаниях, что и в Швейцарии. Я заявил, что выполню сие не прежде, чем увижу воочию под знаменами своими 100 000 человек.

Поистине, никто не выиграет больше, чем Англия, от продолжения войны…

Нидерланды потеряны, но возвращены обратно Милан, Тоскана и Венеция, завоеваны Романья и, главное, Пьемонт, — увидите ясно, что Австрия соделалась в три раза сильнее, нежели прежде была, для совместной с Англией войны».

Очерк минувшей кампании предельно краток и точен, перспективы продолжающейся войны очевидны. «Он читал в будущем, — резюмирует Фукс, приводя слова Суворова, сказанные им после получения повеления возвращаться с войсками домой: — "Я бил французов, но не добил. Париж — мой пункт, беда Европе!"».

Он гнал прочь мысли о смерти. Его заботили житейские семейные дела, прежде всего бракосочетание князя Аркадия Александровича. Еще из Праги Суворов сообщил Ростопчину: «Сын мой… теперь хоть и в молодых летах, но я весьма желаю еще при жизни моей иметь ту отраду, чтобы пристроить судьбу его. Выбор его пал на дочь покойного герцога Курляндского герцогиню Саган. Сходство их обоих нравов, лет и состояния побудило меня дать на сей брак отцовское мое благословение».

Аркадий познакомился с герцогиней Катериной Фридерикой Вильгельминой Бенигной фон Бирон (внучкой фаворита императрицы Анны Иоанновны) в Праге. Герцогиня была одной из самых видных и богатых невест Европы. Император Павел дал согласие на брак и разрешил приезд невесты с матерью в Петербург. Смерть 2(13) января отца невесты повлекла за собой трехмесячный траур.

Полагая, что траур подходит к концу, Суворов хотел, чтобы бракосочетание совершилось в Петербурге, в его присутствии. А пока он писал Хвостову, опекавшему его сына: «Благодарствую Вам за призрение К[нязя] Аркадия. Избегайте малейшей роскоши, он должен на свою долю Вам соучаствовать в найме квартиры, а в столе на образ Наташи… Ежели бы что не стало, то добавляйте ему от меня. Паче, как молодого юношу, берегите строго его любомудрие и благонравие».

Даже в болезни он был занят поисками места, где мог бы спокойно провести остаток жизни. Вспоминал Кончанское, которое он «уважает столько, что хочет там построить каменный домик с церковью». Советовался с Хвостовым, не обменять ли «Кобринский Ключ» на российское имение.

«Я буду жить в деревне и, где бы то ни было, надлежит мне Высочайшая милость, чтоб для соблюдения моей жизни и крепости присвоены мне были навсегда штаб-лекарь хороший с его помощником, к ним фельдшер и аптечка. И ныне бы я не умирал, естли б прежде и всегда из них кто при мне находился…

Ежели буду жив, в Высочайшее шествие из Санкт-Петербурга в Павловское 23 мая, прямо ли мне тогда в деревню ехать или чрез несколько дней из Павловского увольниться…

Я бы законно желал быть иногда в публике в иностранном мундире. Великому Императору то слава, что его подданный их достойно заслужил».

Не внешняя красота белого с золотым шитьем австрийского мундира или роскошного синего мундира великого фельдмаршала сардинских войск были дороги старому воину — дорого было признание выдающихся заслуг русского полководца европейскими монархами. Суворов уже знал о пожелании Павла, чтобы он сложил с себя звание австрийского фельдмаршала. Знал и о том, что еще 22 ноября последовало повеление, чтобы князю Италийскому «не утвержденного указом титула светлости не давать», а титуловать его по-прежнему «сиятельством». Незадолго до него пожалованные в князья Безбородко и Лопухин именовались «светлостями». Но заслуги Безбородко в царствование Павла I не шли в сравнение с подвигами Суворова. Лопухин же получил титул за то, что император страстно влюбился в его дочь Анну.

Генералиссимус чувствует приближение немилости, но гонит черные мысли прочь. Заканчивается письмо Хвостову просьбой: «Мне должно, нацелясь, чтоб под Петербург приехать одну станцию к ночи, где и ночлег взять. Тут я должен уже найти К[нязя] Андрея (Горчакова. — В.Л.) или К[нязя] Аркадия с краткою о всем запискою для предуведомлений и потому благомерия».