Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга III. Вознесение - Владимир Личутин

Я же, дьякон Федор, всего их мудрствования не приемлю, но отметаю и обличаю, и прения творю с ними...

А протопоп Аввакум восстание Христово из гроба не называет воскресением, но восстанием такмо, а воскрес, глаголет, как во ад во плоти сходил и обратно вышел. А до восстания душа его в руках отчих бысть на небеси: тамо, глаголет, ходила к Богу отцу и кровь Христову гостинцем носила, и на жидов била челом, еже они Христа убили напрасно.

... И Аввакум клятву на меня налагает за то, что я в единое Божество верую и три лица святой Троицы во едином Божестве исповедую, и царю уже и царевнам писал на меня: дьякон-де во единобожество впал, прельстился...

Что се, Господи, будет? Там на Москве клятвы все власти налагают на меня за старую веру, и здесь у нас между собою клятвы, и свои друзья меня проклинают за несогласие с ними в вере ж...»

... Хороша растопка получилась; синь-пламя крутит, и то не пепл мотыльками вьется над угольем, а беси поджариваются на очистительном огне. Они из печи в клеть ко мне норовят, а я их кочережкой назад: ступайте-де во ад, там вам место. Эх, Федька, молодой щенок, блудный мой сын, и кто тебе ум залил блевотиной? Не сам ли себе? Похвалялся старой верою, мудрствовал, а от Руси побег прочь подскочкой да галопом и в самую-то дебрь завел. Я – тпрру! а ты голову заломил, спесивец. Трус, труса празднуешь, негодник, вот и побежал никониянам навстречу. А я тебя не спущу к измене, я за твою душу еще поборюся, а за нее пред Богом клятву дал... Что смерти-то бояться, милок? – с мучениками в чин, со апостолы в полк, со святители в лик, победный венец примем. А ты на меня царю жалиться, изменщик, ты взялся моих учеников колебать. И что осталось от твоих грешных писаний? отозвалось ли в ком, когда скорчились они в полымени? Да не-ет! Лишь беси вскричали от ужаса.

Ибо все это враки и лжа!

Аввакум очнулся от раздумий, умыв руки и лицо, встал на молитву... Господи, Господи, аще меня задушат, причти меня с митрополитом Филиппом московским; аще ли зарежут, и ты, Господи, причти меня с Захарием пророком; аще ли посадят в воду, и ты, Владыко, яко и Стефана Пермского, пока освободиши мя...

Огонь в печи замер, угли подернулись серым. В углах отпотело, потекло с потолка на лысину, и от каждой капли Аввакум вздрагивал, упрятывал голову, отчего-то стыдясь переменить место. Молитва не шла на ум. На воле снова запотягивал побережник, в трубе загнусавило. Вроде и подвиг свершил, сжегши еретическое писание, но отчего же на сердце так муторно? Словно младенца обидел из прихоти. Аввакум обернулся, надо бы закрыть трубу; дым еще скопился под потолком, лениво утягивался в пятник, как живые, шевелились ожерелья сажи. Аввакум поворошил уголья, отыскивая головешку; вздрогнул вдруг, ожил слабый огонек: то догорали слежавшиеся листы бумаги.

Мысли снова метнулись к дьякону. Жалко было его. Помирать тому не хотелось, а смерть уж за плечами. Смрадно от нее, пока жив, а после-то долгий отдых; спи-отдыхай, пролеживай боки целую вечность. Вот из Вятки пишут староверцы: де, посоветуй, батько, как ловчее помирать, чтобы не нагрешить. Приперли никонияне, жизни совсем не стало: гнут налогою и кнутом, силком гонят в поганую церкву, ставят под венец, сельский поп списки завел, по головам сосчитывает, как баранов, кто приходит в храм к причастию, да говеют ли.

Ой, что за скверная жизнь настала, коли все о смерти запоговаривали; такое бывает лишь при конце света. Ждали антихриста, готовились его стойно встретить и не разглядели, что он уже давно на дворе, дудит в победные трубы и метит дворы развращенной малакией. Истинные-то давно расчуяли его и в огонь кинулись гуртом. Да как мало пока тех, кто не хочет жить во грехе...

И нас тут пригнели, все, что польготили, отняли; не иначе молодой царь собрался через коленку гнуть, всех противных на плаху гнать. И наши дни сочтены. И как бы радостно, ежли сунуть в огонь! Пламя очистительное лишь бесам страх; всю позолоту сдирает, и сразу видно, какое черное нутро их. А праведников огонь одевает в сияющие победные ризы.

Вот и монах Сергий пытает в послании, а не пора ли бежать от никониян, всем разом вступить в костер, поспешить на вечный праздник, как сделал березовский поп Дометиан.

Видно, ответить надо ему, что наши мысли сметываются в главном: от врага милости ждать не гоже. И что проку творить свальный грех, коли смерти не обойти? Не пити чаша – во огнь посадят и кости пережгут, а пить чаша скверная сия – в негасимый огонь ввержену бысть. Верные детки мои, мысленно приклоните ухо ко мне и услышите глаголы мои, право, не солгу. Чего себе ищу, того и тебе, Сергий, желаю. Аще не хочешь в стень идти Господа ради своего, а в существо пойдешь. Стень – огнь сей онаго огня. Сей огонь плоти съедает, души же не коснется.

... А в огне том небольшое время потерпеть, аки оком моргнуть, так душа и выступит. Боишься пещи той? Дерзай, плюнь на нее, не бойся. До пещи той страх-от, а когда в нее вошел, тогда и забыл все. Егда же загорится, а ты и увидишь Христа и ангельские силы с ним; емлют души те от телес, да и приносят ко Христу.

Темница горит в пещи, а душа, яко бисер и яко злато, чисто вздымается со ангелы выспрь...

Глава пятая

Нужно трезвиться и бодрствовать, и быть готовыми ко всему, чтобы и в счастии быть сдержанными, и в скорбях не унывать, а сохранять благоразумие.

Не то странно, что один из зачинщиков перемен, первый пособитель Алексею Михайловичу оказался в неволе по прихоти царя (такова неизбежная судьба сильных мира сего, кто неосторожно приближается к трону); но куда чуднее то, что он, Никон, по истечении стольких лет все еще оставался в изгнании: ведь без Никона сами новины, что случились на Руси и укоренялись во все стороны быта, как бы неизбежно теряли благодатный покров церкви и свою истинность и приобретали все смыслы неприкрытого насилия над русским народом и вид некой прихоти, ибо переменялась вся прежняя сущность жизни, на чем строился национальный характер. Без Никона новые уложения теряли свою заповедальность и при любом новом насилии, не успев встроиться во все стороны быта, могли истаять, словно дым и роса. Только безумец, хотящий труса и гибели своему отечеству, мог томить патриарха в юзах, слать на него наветы и строить беззащитному всякие куры при Дворе лишь в угоду своему животу.

Покойный государь чувствовал шаткость смещения Никона и не мог пережить своей вины перед собинным другом, потому так домогался от того прощения; и лишь чувство растравленной гордыни не давало поклонить перед Никоном головы и вернуть его назад в Кремль. Хотя от этого прежде всего шаталось и страдало государское дело и мир на земле. Тут не подходила бабья примолвка: де, с глаз подале, из сердца вон. С патриархом нельзя расплеваться, как с провинившимся холопишком: ведь он – Отец паствы, духовная скрепа всего народа, его главный духопровод к Богу.

Государь Алексей Михайлович преставился, а болевая незатихающая рана не только осталась, но с годами разрослась. И какой же пластырь накинуть на кровоточащую язву? Иль возвращаться к старому и, отринув, прокляв перемены, отправиться в будущее не спеша, русским путем; иль забыв прежние раздоры с Никоном, вернуть его обратно на патриарший стол. Народ-то и желал бы прежней привычной жизни, да его никто и не спрашивал. А те, кто отирался на Спальном крыльце и в Комнате, изо всякого повода находили прежде всего прибытку себе и своим ближним, чтобы во всяком случае не остаться в накладе и не положить голову под цареву грозу; ведь у власти чаще обретаются не по уму и чести, но по ловкости, по умению словить случай и по судьбе, ибо царскую гордыню можно подноровить лишь лестию, но не умом. А редкие по дарованию и достоинствам знатные люди обычно имеют характер сквалыжный, они часто попадают в самый огонь спора и дрязги, на них вешают всех собак. Что дворцовым судьба отечества? Вспоминая Никона, почти каждый из синклита вдруг находил незарастаемые обиды на него и не желал видеть опального на Москве. По истечении стольких лет его не только боялись, но и ужасались открытости нрава. Оказалось, что волдемановский заносчивый мужик не угодил всем. Но не желая видеть Никона, никто из властей уже не думал о возврате в прежнюю колею, не хотел усаживаться на колымагу и каптану: ведь новая иноземная карета была не такой тряской...

А тринадцатилетний обезноженный царь, оттертый по молодости лет от государевых дел, не мог принять ничьей стороны и, доверившись князю Долгорукому, занимался отроческими забавами, но по худому здоровью и до них был неохоч.

А самый близкий Никону старец Иона тайно доносил из Ферапонтово в Тайный приказ, де «Никон в церковь ходит мало и никого в то время с собой не пускает, за государя и патриарха Бога не молит и священникам, что живут у него, молить запрещает, отца духовного не имеет четвертый год, на ектиниях поминает себя патриархом, великого государя злословит и ни во что не ставит...