Рожденные на улице Мопра - Шишкин Евгений Васильевич

— Ну ты и стрекоза! — негромко заметил Алексей.

Еще до отправления катера, уже на борту, Алексей нацелился попытать Стрекозу о маршруте, но она упорхнула от него в рубку, и уже из рубки в громкоговоритель полился ее молодящийся голос:

— Господа отдыхающие! Мы рады приветствовать вас на борту… — Алексей затерся на лавку между двух мужиков, на носу катера, присмирел, обдуваемый морским ветром, вслушивался в колеблющийся металлический голос. Стрекоза слегка томила публику, про скалу не рассказывала, а просвещала на темы истории благодатного Черноморского края. Но когда из открытого моря катер плавно свернул нос к берегу, когда у Алексея сильнее стало биться сердце, она повела сказ:

— Итак, мы с вами приближаемся к знаменитой скале художника Ворончихина.

— Моя скала! — вырвалось у Алексея, и он за поддержкой обернулся к соседям: слева — к мужику в шляпе, невзрачному, похоже, изъеденному болезнями и сидевшей рядом женой, и справа — здоровяку в полосатой футболке, с золотой цепью на шее и мощным золотым крестом с камнями. — Моя скала-то, мужики!

— …Легенда гласит: здесь, под скалою… Вон видите — небольшая пещера. Там жил в изгнании живописец Ворончихин. Его отлучили от Церкви, от него отвернулись даже светские художники, потому что он посмел изобразить Бога в образе женщины. В ту пору в России — это было неслыханно!

— В образе женщины? — вскипел обескураженно Алексей.

Соседи поглядели на него подозрительно и недовольно.

— …Чтобы не вздорить с обществом, он удалился от всего света. Но он не изменил сам себе. Хотя у него не было ни красок, ни кистей, здесь, на прибрежном песке, он по-прежнему рисовал Бога в женском образе.

— Откуда она это взяла? — возмутился Алексей. Соседи еще злее кривились на него.

— …Но никто не видел изображений на песке. Волны смывали эти изображения. И вот однажды красавица Гульсара, которую отец хотел силой отдать богатому купцу замуж, тоскуя по свободе, которую у нее хотели отнять, случайно вышла на эту скалу. — Весь прогулочный катер устремил вгляд на скалу. — Внизу она увидела изображение на песке, а потом самого художника. Гульсара стала приходить каждый день…

— Не Гульсара ее звали. Гулия! — вышел из себя Алексей.

Сосед, невзрачный мужик, отодвинулся от Алексея как от помешанного и в его сторону более не глядел. Другой сосед, коренастый украинец с золотом на шее, чуть толкнул Алексея могучим плечом:

— Мужик, ты шо? Самый вумный, шо ли? Сиди и слухай, шо тэбэ гховорят!

Алексей махнул рукой, хмыкнул.

— …Скоро между Гульсарой и художником Ворончихиным воспылала любовь. Они решили бежать. Но братья Гульсары выследили сестру. Связали и силой передали в жены ненавистному купцу. Тогда художник от горя и отчаяния забрался на скалу и бросился вниз…

Алексей раскрыл было рот, но смолчал. Он лишь исподлобья скосил взгляд на вещающий рупор Стрекозы.

— …Вы видите внизу камень, который чуть темнее скалы. Художник разбился об этот камень, и камень потемнел от его крови. А на камне появилась надпись… Что за надпись, вы сможете прочитать сейчас сами.

Алексей еще тверже помалкивал.

— …Время от времени на песке появляется образ Бога в женском обличье, — трещала Стрекоза. — Кому удастся со скалы увидеть этот образ, тот познает божественную любовь. Такую же сильную, какую познали живописец Ворончихин и простая бедная девушка Гульсара.

Катер мягко приткнулся к деревянному новенькому причалу, путешественники потянулись к трапу. Алексей остался сидеть на палубе.

— Скоро здесь будет обустроено место паломничества. Маршрут по горной тропе на вершину скалы. Туристическая база. Кафе, сувенирный киоск… — Он слышал отдаленный голос Стрекозы, которая рассказывала уже в ручной мегафон. — Огромная просьба, господа, нигде не оставлять надписей и не старайтесь отбить кусочек себе на память…

Истина — есть искусство.

Алексей не успел это выбить на камне. За него это выбила легенда.

Он не пошел за экскурсией. Он сидел на палубе катера, смотрел на берег. Взгляд его двигался от полоски песка к заповедному камню, ненадолго провалился в пещеру, затем покатился по родной скале, добрался до знакомой вершины и наконец сорвался в чистое солнечное небо, ослепительное и безмерное. Алексей растворился в нем, исчез, растаял. Где-то в слезном сознании слышался голос Гулии, который темпераментно перебивала горячечная Инна, — обе далекие и невидимые, как солнце, на которое пытался смотреть Алексей. Он смотрел на солнце и слеп от его лучей. Он растворялся в бесконечности мира, в бесконечности неба, не памятуя, где он и в каком времени.

После утренней церковной службы Константин вышел на паперть. Его окружила разнотипная толпа, — и вышедших из церкви прихожан, и тех, кто дожидался возле храма. Народ — от мала до велика: старухи, женщины с детьми всяких возрастов, несколько сумрачных мужчин; поодаль стоял русоволосый отрок, вероятно, дичившийся монастырского места, озиравшийся по сторонам.

— Братья и сестры! — негромко обратился Константин. — Каждого из вас я выслушаю и, чем смогу, буду содействовать… Ступайте в деревню Плешково, там меня ждите. На лужайке у крайнего дома. В келье я вас принять не могу. Семейно вас. Толкотня выходит… Ступайте, родные, с Богом!

Толпа стала редеть, лишь некоторые, настырные, жались к Константину, что-то умолительно требовали. Он, улыбаясь, отвечал всем одно:

— В деревню подите. Скоро явлюсь.

Когда прицерковная площадь Преображенского монастыря опустела и пришлый люд, и братия разошлись, Константин размеренно, не спеша перекрестился на церковный крест над куполом, задирая голову и кланяясь, и пошагал в трапезную.

— Дяденька! — окликнул его дичившийся отрок, поджидавший в сторонке. — Мне надо, чтоб вы… поговорили. С мамкой моей.

— Здравствуй, Витюша, — улыбнулся Константин, протянул руку.

— Значит, помните меня? — удивился отрок. — Только руку я вам целовать не буду. Не хочу! Не верю я…

— Не надо целовать, — живо согласился Константин. — Поздороваться с тобой руку тяну.

— Брат сгорел. В Москву на стройку работать поехал. В бытовке сгорел. Говорят, подожгли. Конкуренты какие-то, азиаты… — рассказывал отрок. — Мать ревет. Припадки опять с ней начались. А батька запил. Развязал. Второй месяц без продыху. С работы выгнали.

— Горько, — произнес Константин. — Сам приехал или мать спровадила?

— Сам. На моторке, по реке, — ответил Витюша. — Я запомнил, как мы с мамкой к вам приезжали. Чего делать-то, дяденька?

Константин смотрел в землю, несколько раз прошептал горькое слово «горько».

— Пойдем в трапезную, Витюша. Ты с дороги…

— Я не голодный. Есть не хочу!

— Ну и не ешь. Так посидим, киселя попьем…

— Креститься я тоже не буду.

— И не надо. Зачем себя ломать? Все естественно должно быть, — сказал Константин и обернулся на раскрытые ворота монастыря.

Дорога, лишь поначалу, от стен монастыря, мощеная, гравийная, переходила в обычную сельскую грунтовку. Сейчас дорога пятнисто, выпукло желтела, так как свет с неба сочился особенный: большие, брюхастые тучи зависли над равниной, а между ними, тычась в эти сизо-белые толщи, рвались вниз столпы ранних солнечных лучей. Дорога из выгоревшего суглинка ярко прогибалась на просторе.

По обе стороны от дороги простирались поля вызревшего овса, за ними пестрела луговина со сметанными стогами, а еще дальше — монастырь стоял на крутояре — виднелась Вятка. Реку густо оплетали вдоль берегов ветлы, словно берегли ее покой и невозмутимое течение. Если б не тяжелый и неповоротливый камень горького известия от отрока, Константин, верно бы, улыбнулся, вспоминая естественность — вспоминая Алексея.

Сколь часто Константин вглядывался в эту проселочную красновато-желтую дорогу в надежде различить там фигуру Алексея Ворончихина, идущего к нему в монастырь! Он обещался навестить, и Константин верил, что друг сказал это не для отговорки или пустого утешения. И точно прибудет когда-нибудь.