Моммзен Т. История Рима. - Теодор Моммзен

Итак, счастье покровительствовало гениальному замыслу Гамилькара. Уже были добыты средства для войны — сильная, привыкшая сражаться и побеждать армия и постоянно наполнявшаяся казна; но недоставало вождя, который сумел бы уловить наиболее удобный для начала войны момент и дать ей надлежащее направление. Человека, чьи разум и сердце положили путь к спасению отчаявшемуся народу в его безнадежном положении, уже не было в живых в то время, когда открылась возможность вступить на этот путь. Мы не в состоянии решить, почему его преемник Гасдрубал не продолжал наступательного движения — оттого ли, что он считал, что еще не время начинать войну, или же оттого, что он был скорее государственным деятелем, чем полководцем, и сознавал, что ему не по силам такое предприятие. Когда в начале 534 г. [220 г.] он пал от руки убийцы, карфагенские офицеры испанской армии избрали на его место старшего из сыновей Гамилькара Ганнибала. Это был человек еще молодой: он родился в 505 г. [249 г.]; стало быть, ему было в то время 28 лет, но он уже многое пережил. Его первые воспоминания показывают ему отца сражающимся в далекой стране и одерживающим победу при Эйркте; он был свидетелем заключения мира с Катулом, скорбного возвращения на родину побежденного отца и ужасов ливийской войны. Еще маленьким мальчиком он последовал за своим отцом в военный лагерь, где скоро отличился. Благодаря гибкости и крепости своего телосложения он отлично бегал взапуски, был хорошим бойцом и отважным наездником; ему ничего не стоило обходиться без сна, и он умел по-солдатски и пользоваться пищей и обходиться без нее. Несмотря на то, что он провел свою молодость в лагерях, он был образован не хуже, чем все знатные финикийцы того времени; кажется, уже в то время, когда он был главнокомандующим, он изучил греческий язык под руководством своего поверенного спартанца Зозила настолько, чтобы составлять на этом языке государственные бумаги. Когда он подрос, его приняли в армию его отца, на глазах у которого он начал свою военную службу и который пал подле него в сражении. Потом он командовал конницей под начальством мужа своей сестры Гасдрубала и отличался как блестящею личною храбростью, так и дарованиями военачальника. Теперь этот испытанный в боях юный генерал был возведен по выбору своих товарищей в звание главнокомандующего и получил возможность довершить то, для чего жили и умерли его отец и зять. Он принял это наследство и доказал, что был его достоин. Его современники пытались всячески очернить его характер: римляне называли его жестоким, карфагеняне — корыстолюбивым; правда, он умел ненавидеть так, как только умеют ненавидеть восточные натуры, а полководец, у которого никогда не переводились ни деньги, ни припасы, должен же был их где-нибудь добывать. Однако, несмотря на то, что его историю писали злоба, зависть и низость, они не смогли очернить его чистого и благородного образа. Оставляя в стороне как нелепые выдумки, которые сами выносят себе приговор, так и то, что делалось от его имени по вине подчиненных ему начальников, в особенности по вине Ганнибала Мономаха и Магона Самнитянина, мы не находим в рассказах о нем ничего такого, чего нельзя было бы оправдать современными ему условиями и понятиями о международном праве; но все эти рассказы сходятся между собой в том, что едва ли кто-нибудь другой умел подобно ему соединять благоразумие с вдохновением и осторожность с энергией. Своеобразной чертой его характера была та изобретательность, которая составляла главную отличительную особенность финикийского характера; для достижения своих целей он любил прибегать к оригинальным и неожиданным средствам, ко всякого рода ловушкам и хитростям и изучал характер противников с беспримерной тщательностью. Посредством такого шпионства, какому еще не было примера — даже в Риме у него были постоянные шпионы, — он получал сведения о замыслах неприятеля; его самого нередко видели переодетым, в парике, собирающим сведения то о том, то о другом. Каждая страница истории его времени свидетельствует не только о его стратегическом гении, но и о его политическом гении, который проявился после заключения мира с Римом в предпринятой им реформе карфагенских государственных учреждений и в беспримерном влиянии, которым он пользовался в кабинетах восточных держав, будучи чужеземным скитальцем. О его умении властвовать над людьми свидетельствует беспредельность его власти над разноплеменной и разноязычной армией, никогда не бунтовавшей даже в самые тяжелые времена. Это был великий человек, и где он ни появлялся, на него все обращали взоры.

Ганнибал решился начать войну, как только его назначили главнокомандующим (весной 534 г.) [220 г.]. Так как страна кельтов все еще была в состоянии брожения, а война между Римом и Македонией казалась неизбежной, он имел достаточные основания, для того чтобы без промедления взяться за дело и начать войну там, где ему вздумается, прежде чем римляне начнут ее так, как им будет удобнее, высадившись в Африке. Его армия скоро приготовилась к походу, а свою казну он наполнил, совершив несколько опустошительных набегов в большом масштабе; но карфагенское правительство не обнаруживало никакого желания посылать в Рим объявление войны. Оказалось, что труднее заменить в Карфагене Гасдрубала — патриотического народного вождя, чем заменить в Испании Гасдрубала — полководца. Приверженцы мира взяли в то время верх и преследовали вождей военной партии политическими процессами; в свое время они урезывали и порицали планы Гамилькара, а теперь отнюдь не были склонны позволять командовавшему в Испании, ничем не прославившемуся молодому человеку увлекаться юношеским патриотизмом за счет государства; Ганнибал же, со своей стороны, не решался начать войну явно наперекор законным властям. Он пытался принудить сагунтинцев нарушить мир, но они ограничились тем, что обратились с жалобой в Рим. Когда вслед за тем прибыла из Рима комиссия, он пытался своим резким обращением вынудить от нее объявление войны; но комиссары поняли, в чем дело: они смолчали в Испании, но обратились с протестами в Карфаген, а домой сообщили, что Ганнибал готов к борьбе и что война неизбежна. Так проходило время; уже было получено известие о внезапной смерти Антигона Дозона, происшедшей почти в одно время со смертью Гасдрубала. На территории италийских кельтов римляне строили крепости с удвоенной быстротой и энергией; вспыхнувшее в Иллирии восстание римляне готовились быстро подавить следующей весной. Каждый день был дорог, и Ганнибал решился действовать. Он послал в Карфаген извещение, что сагунтинцы стали теснить карфагенских подданных — торболетов, вследствие чего он вынужден напасть на них; затем, не дожидаясь ответа, он начал весной 535 г. [219 г.] осаду находившегося в союзе с Римом города, что означало войну с Римом. О том, что думали и на что решились в Карфагене, можно составить себе некоторое понятие по тому впечатлению, какое произвела в некоторых сферах капитуляция Йорка. Все «влиятельные люди», как тогда утверждали, не одобряли нападения, сделанного «без предписаний свыше»; шла речь о дезавуировании и выдаче дерзкого офицера римлянам. Но оттого ли, что карфагенское правительство боялось армии и черни еще больше, чем римлян, оттого ли, что оно сознавало невозможность загладить то, что уже было сделано, или же просто оттого, что по свойственной ему нерешительности оно не было способно ни к каким энергичным мерам, было решено ничего не решать, т. е. не вести войны, но и не препятствовать ее продолжению. Сагунт защищался так, как умели защищаться только испанские города. Если бы римляне проявили хотя небольшую долю такой же энергии, с какой оборонялись принятые под их покровительство сагунтинцы, и если бы в продолжение восьмимесячной осады Сагунта они не тратили бесполезно время на ничтожную борьбу с иллирийскими пиратами, то им — владыкам моря и удобных мест для высадки — удалось бы избежать упрека за обещанную, но не оказанную защиту и дать войне совершенно иное направление. Но они медлили, и город был наконец взят приступом. Так как Ганнибал отослал военную добычу в Карфаген, то это пробудило патриотизм и воинственность в тех, в ком прежде не было заметно ничего подобного, а дележ добычи уничтожил возможность какого бы то ни было примирения с Римом. Когда после разрушения Сагунта в Карфаген прибыло римское посольство с требованием выдачи главнокомандующего и находившихся в его лагере герузиастов, а римский оратор, перебив попытки к оправданию и подобрав свой плащ, сказал, что держит в нем мир или войну и что герузия должна сделать выбор, тогда у герузиастов хватило мужества ответить, что они предоставляют выбор римлянину; и когда последний предложил войну, его предложение было принято (весной 536 г.) [218 г.].

Ганнибал, потерявший целый год вследствие упорного сопротивления сагунтинцев, возвратился по своему обыкновению на зиму 535/536 г. [219/218 г.] в Картагену, частью чтобы принять нужные меры для защиты Испании и Африки, так как подобно своему отцу и своему зятю он был и тут и там высшим военным начальником и, стало быть, должен был позаботиться о безопасности своего отечества. Его военные силы состояли приблизительно из 120 тысяч пехотинцев, 16 тысяч всадников, 58 слонов и 32 снабженных экипажем и 18 не снабженных пятипалубных судов помимо тех слонов и кораблей, которые находились в столице. В этой карфагенской армии вовсе не было наемников, за исключением небольшого числа лигуров, служивших в легковооруженных отрядах; не считая нескольких финикийских эскадронов, войска состояли из набранных для военной службы карфагенских подданных, ливийцев и испанцев. Чтобы убедиться в преданности этих последних, хорошо изучивший человеческую натуру полководец выказал им свое доверие тем, что дал им отпуск на всю зиму; не сочувствовавший узким понятиям финикийцев о патриотизме, Ганнибал клятвенно обещал ливийцам право карфагенского гражданства, если они вернутся в Африку победителями. Впрочем, эта масса войск была лишь частью предназначена для экспедиции в Италию. Около 20 тысяч человек были отосланы в Африку; из них меньшая часть осталась в столице и на собственно финикийской территории, а большая часть была отправлена на западную оконечность Африки. Для защиты Испании было оставлено 12 тысяч человек пехоты, 2500 человек конницы и почти половина слонов, кроме стоявшего там у берегов флота; командование этими военными силами и управление страной были поручены младшему брату Ганнибала Гасдрубалу. На собственно карфагенской территории было оставлено сравнительно небольшое число войск, так как на крайний случай столица сама имела достаточно средств; в Испании тоже было пока достаточно небольшого отряда пехоты, так как там нетрудно было набрать новых рекрутов, но зато там была оставлена сравнительно большая часть африканской конницы и слонов. Главное внимание было обращено на то, чтобы обеспечить связь между Испанией и Африкой; с этой целью и был оставлен в Испании флот, а защита западной Африки была поручена очень сильному военному отряду. За верность войск служило ручательством кроме собранных в хорошо укрепленном Сагунте заложников от испанских общин, распределение солдат по таким пунктам, которые находились вне их призывных округов: преобладающая часть восточно-африканского ополчения была отправлена в Испанию, испанского — в западную Африку, западно-африканского — в Карфаген. Таким образом были приняты достаточные меры для обороны. Что же касается наступательной войны, то эскадра из 20 пятипалубных судов с 1 тысячей солдат должна была отплыть из Карфагена к западным берегам Италии, для того чтобы их опустошать; другая эскадра из 25 парусных судов должна была попытаться снова завладеть Лилибеем; Ганнибал надеялся, что карфагенское правительство не откажет ему в столь умеренном содействии. Сам же он решил вторгнуться во главе главной армии в Италию, как это, без сомнения, и входило в первоначально задуманный Гамилькаром план военных действий. Решительное наступление на Рим возможно было только в Италии, точно так же как решительное наступление на Карфаген возможно было только в Ливии; как Рим, без сомнения, начал бы следующую кампанию нападением на Ливию, так и Карфаген не должен был ограничиваться какими-нибудь второстепенными объектами военных операций, например Сицилией, или одной оборонительной войной; во всех этих случаях поражения были бы одинаково гибельны, но победа принесла бы различные плоды. Каким же, однако, путем можно было напасть на Италию? Достигнуть полуострова можно было или водой, или сушей; но, для того чтобы поход носил характер не отчаянного предприятия, а военной экспедиции со стратегической целью, необходимо было иметь более близкую операционную базу, чем Испания или Африка. Ганнибал не мог опираться ни на флот, ни на какую-либо приморскую крепость, так как Рим господствовал в то время на морях. Но и на территории, принадлежащей италийскому союзу, едва ли можно было найти твердую точку опоры. Если этот союз в совершенно иные времена и несмотря на свои симпатии к эллинам устоял против ударов, нанесенных ему Пирром, то не было никакого основания ожидать, что он распадется при появлении финикийского полководца; вторгнувшаяся в Италию армия была, без сомнения, раздавлена между сетью римских крепостей и крепко сплоченным союзом. Только страна лигуров и кельтов могла сделаться для Ганнибала тем, чем была для Наполеона Польша во время его походов на Россию, очень похожих на поход Ганнибала; в этих племенах еще было сильно брожение в связи с только что окончившейся войной за независимость; они не состояли в племенном родстве с италиками и опасались за свое существование, так как именно в это время римляне начали окружать их цепью своих крепостей и шоссейных дорог, поэтому на финикийскую армию, заключившую в своих рядах немало испанских кельтов, они должны были смотреть как на свою избавительницу и должны были служить для нее опорой, доставляя ей продовольствие и рекрутов. Уже были заключены формальные договоры с бойями и инсубрами, которые обязались выслать навстречу карфагенской армии проводников, приготовить для нее у своих соплеменников хороший прием, снабжать ее во время похода продовольствием и восстать против римлян, лишь только карфагенская армия вступит на италийскую территорию. На эту же область указывали и сношения с востоком. Македония, снова утвердившая свое владычество в Пелопоннесе благодаря победе при Селлазии, находилась с Римом в натянутых отношениях; Димитрий Фаросский, променявший союз с римлянами на союз с македонянами и изгнанный римлянами из своих владений, жил изгнанником при македонском дворе, который отказал римлянам, требовавшим выдать его. Если существовала возможность где-либо соединить против общего врага две армии, выступившие от берегов Гвадалквивира и Карасу, то это могло случиться только на берегах По. Таким образом, все указывало Ганнибалу на северную Италию; а что туда же были обращены взоры и его отца, видно из того факта, что римляне к своему крайнему удивлению встретили в 524 г. [230 г.] в Лигурии отряд карфагенян. Менее понятно, почему Ганнибал предпочел сухой путь морскому, так как и само по себе очевидно и было доказано последующими событиями, что ни морское могущество римлян, ни их союз с Массалией не были непреодолимым препятствием для высадки армии в Генуе. В дошедших до нас сведениях немало таких пробелов, которые не позволяют нам удовлетворительно разрешить этот вопрос и которых нельзя восполнить догадками. Ганнибал, вероятно, выбрал из двух зол меньшее. Вместо того, чтобы подвергнуть себя случайностям морского переезда и морской войны, с которыми он был мало знаком и которые было трудно заранее предвидеть, он счел более благоразумным положиться на бесспорно искренние обещания бойев и инсубров, тем более потому, что высадившейся в Генуе армии предстоял бы переход через горы; вряд ли он знал, что переход через Апеннины подле Генуи менее труден, чем переход через главную цепь Альп. Но тот путь, который он избрал, с древних пор служил путем для кельтов, и по нему проходили через Альпы гораздо более многочисленные массы людей; стало быть, союзник и избавитель кельтов мог уверенно идти по нему. С наступлением благоприятного времени года Ганнибал собрал в Картагене войска, которые должны были войти в состав главной армии; в них было 90 тысяч человек пехоты и 12 тысяч человек конницы, из которых приблизительно две трети были африканцы и одна треть — испанцы; 37 слонов он взял с собой по-видимому, не столько для серьезных военных целей, сколько для того, чтобы импонировать галлам. Пехоте Ганнибала в противоположность той, которой предводительствовал Ксантипп, не нужно было прятаться за линией слонов, а ее вождь был достаточно осмотрителен, для того чтобы только изредка и осторожно употреблять в дело это обоюдоострое оружие, бывавшее причиной поражения собственной армии столь же часто, как и причиной поражения неприятеля. С этой армией Ганнибал двинулся весной 536 г. [218 г.] из Картагена к берегам Эбро. Он сообщил своим солдатам о принятых им мерах, в особенности о завязавшихся сношениях с кельтами, так же как и о средствах и о цели экспедиции, так что даже простые рядовые, в которых продолжительная война развила военные инстинкты, чувствовали ясный ум и твердую руку вождя, за которым шли с полным доверием в неизвестную даль; а пламенная речь, в которой он рассказал им о положении отечества и требованиях римлян, о неизбежном порабощении дорогой родины и постыдном требовании выдать любимого вождя и его штаб, заставила вспыхнуть во всех сердцах чувства солдата и гражданина.