Крестовые походы. Войны Средневековья за Святую землю - Томас Эсбридж

Среди основных причин этого явления можно назвать разобщенность между интересом и восприятием средневековой эры Крестовых походов в мусульманском мире и на Западе. На базовом уровне эта разница видна в терминологии. Примерно с середины XIX века и далее Крестовые походы арабы называют al-hurub al-Salabiyya (Крестовые войны). Этот термин подчеркивает элементы христианской веры и военного конфликта. В английском языке, однако, слово crusade не имеет связи с его средневековыми и религиозными корнями — сейчас оно означает борьбу в интересах дела, которое часто представляется справедливым. Его истинный смысл затерялся из-за частого употребления. Теперь слово crusade вполне применимо к походу против религиозного фанатизма или, к примеру, насилия. Западный перевод арабского слова jihad также не вполне соответствует его истинному содержанию. Многие мусульмане считают, что идея джихада относится прежде всего и главным образом к внутренней духовной борьбе. Но на Западе в него обычно вкладывают иной смысл. Мы считаем, что оно означает ведение физической священной войны. Учитывая разное отношение современных авторов к эре Крестовых походов, эта проблема с терминологией возникла и существует на протяжении последних двух веков. Однако в какой-то степени разница между западной и исламской памятью и восприятием возникла как более непосредственный результат уничтожения Утремера.

Позднее Средневековье и раннее Новое время

В период между XIV и XVI веками, когда Европа все еще вела борьбу против других мусульманских противников (в основном против Оттоманской империи), средневековые Крестовые походы приобрели полумифический статус. К определенным, якобы центральным «героям» было привлечено всеобщее внимание. Годфруа Буйонский был включен в число самых почитаемых исторических личностей в истории, наряду с Александром Великим и Августом Цезарем. Ричард Львиное Сердце стал знаменит как легендарный король-воин, а Саладина превозносили за рыцарство и благородный характер. В знаменитой «Божественной комедии» Данте Саладин появляется в первом круге ада — месте, «зарезервированном» для добродетельных язычников.

Но с приходом после 1517 года Реформации и позднее с зарождением просветительской мысли европейские теологи и ученые предприняли широкую переоценку христианской истории. К XVIII веку Крестовые походы были оставлены в темном и явно нежелательном средневековом прошлом. Британский ученый Эдуард Гиббон, например, утверждал, что священные войны были выражением «фанатизма дикарей», порожденным религиозным рвением. Французский мыслитель Вольтер осудил движение в целом, но оставил некоторую долю восхищения для отдельных исторических личностей. Короля Людовика IX он превозносил за благочестие, а Саладина назвал «хорошим человеком, героем и философом».[421]

На протяжении всего позднего Средневековья и в начале мамлюкского и оттоманского правления ислам на Ближнем и Среднем Востоке почти не проявлял интереса к Крестовым походам. Большинство мусульман, вероятнее всего, рассматривали войну за Святую землю как по большей части неуместный конфликт, имевший место очень давно. Да, варвары-франки вторглись в Левант и совершали там акты насилия, но они понесли наказание, поскольку потерпели поражение. Ислам, и это естественно, одержал победу, и эре франкского господства пришел конец. Если говорилось об исторических личностях, «героях» этого времени, их выбор отличался от сделанного латинянами. Значительно меньше внимания уделялось Саладину. Вместо этого всячески восхвалялось благочестие Нур ад-Дина, а Бейбарс стал заметной фигурой в фольклоре только после XV века. На протяжении всех этих веков, похоже, ни у кого не возникало чувства, что агрессия крестоносцев породила постоянную священную войну или что жестокость франков все еще требует отмщения.[422]

Чтобы понять, как Крестовые походы возникли из пыльных уголков истории, по-видимому чтобы стать значимыми для современного мира, академическое изучение, а также социальная, политическая и культурная память об этих войнах после 1800 года должны быть прослежены на Западе и Востоке.

Крестовые походы в западной истории и памяти

К началу XIX века на Западе воцарилось общее согласие, вдохновленное мышлением эпохи Просвещения. Средневековые Крестовые походы были отвергнуты из-за их грубого варварства и заблуждений, хотя периодически прославлялась храбрость их участников. Вскоре отношение к ним смягчилось мощной струей романтизма, идеализировавшей представление о Средних веках. Эта тенденция была вызвана имевшими бешеную популярность и очень большое влияние литературными произведениями английского автора сэра Вальтера Скотта. Его роман «Талисман» (1825), действие которого происходило во время Третьего крестового похода, изображал Саладина как «благородного дикаря», галантного и мудрого, а короля Ричарда I — как буйного головореза. Книги Скотта, к примеру «Айвенго» (1819), а также произведения других авторов изображали Крестовые походы как большие отважные приключения.[423]

Примерно в это же время некоторые европейские ученые увлеклись историческим параллелизмом — желанием увидеть современный мир отраженным в прошлом. Они изображали Крестовые походы и создание государств крестоносцев достойными всяческих похвал упражнениями в протоколониализме. Эта тенденция начала процесс выделения крестоносного движения (и самого выражения «Крестовый поход» — crusade) из религиозного контекста, что также позволяло считать войну за Святую землю, по сути, светским предприятием. В начале XIX века французский историк Франсуа Мишо опубликовал трехтомный труд о священных войнах (и еще четыре тома первоисточников), широко приправленный вводящими в заблуждение утверждениями и искажениями истории. Мишо аплодировал «славе», заслуженной крестоносцами, отмечая, что их целью было «завоевание и цивилизация Азии». Он также назвал Францию духовным и концептуальным эпицентром движения, сообщив, что «Франция когда-нибудь станет образцом и центром европейской цивилизации. Священные войны внесли большой вклад в этот процесс, что видно начиная с Первого крестового похода и далее». Публикации Мишо являлись одновременно продуктом и стимулом к развитию мощного чувства французского национализма, стремлением сформулировать национальные особенности, и в результате война за Святую землю была втянута в сфабрикованную реконструкцию «французской» истории.[424]

Романтизированный националистический энтузиазм, связанный с Крестовыми походами, никоим образом не был свойственен одной только Франции. Недавно созданное государство Бельгия назвало Годфруа Буйонского своим национальным героем, а в Англии Ричард Львиное Сердце стал иконой поборника веры. В середине XIX века оба были увековечены в грандиозных конных статуях. Статуя Ричарда располагается напротив зданий парламента в Лондоне, Годфруа — в Брюсселе. В XIX веке интерес к Крестовым походам и крестоносцам распространился по всей Европе. Бенджамин Дизраэли, будущий британский премьер, в 1831 году совершил путешествие на Ближний Восток и был заворожен историей Крестовых походов — это было еще до его избрания в парламент. Позднее он опубликовал роман «Танкред, или Новый крестовый поход» о юном аристократе, наследнике крестоносцев. Американский писатель Марк Твен также побывал на Святой земле, посетил поле сражения в Хаттине и был впечатлен видом меча, якобы раньше принадлежавшего Годфруа Буйонскому, который пробудил романтические чувства и память о священных войнах.

В 1898 году кайзер Вильгельм II решил не останавливаться ни перед чем, чтобы только воплотить в жизнь свои фантазии. Облачившись в подобие средневековых регалий, он совершил путешествие в Левант, верхом въехал в Иерусалим и после этого направился в Дамаск, чтобы отдать дань уважения Саладину, которого считал «одним из самых рыцарственных правителей в истории». 8 ноября он возложил венок к весьма обветшалой гробнице султана Айюбидов и позднее оплатил реставрацию мавзолея.[425]

Конечно, далеко не все западные исследования Крестовых походов в этот период были окрашены фантазийными романтическими идеями и националистическим империализмом. В эти же годы появилась устойчивая тенденция к более точному беспристрастному эмпирическому подходу. Но даже в 1930-х годах французский историк Крестовых походов Рене Груссе провел сравнение между французским участием в Крестовых походах и возвращением французского правления в Сирии в начале XX века. Это было страстное и несдержанное повествование, оказавшее влияние на общее восприятие. Сила и потенциальная опасность такого поверхностного современного параллелизма стала очевидной в контексте Первой мировой войны. В ходе этого конфликта Франции был дан мандат на управление «Большой Сирией», и французские дипломаты пожелали утвердить свои права с помощью привлечения истории Крестовых походов.