Верхний ярус - Ричард Пауэрс

«Если я спасу себя, потеряю что-то другое».

«Что? — прошипела Лоис. — Что „другое“ ты можешь потерять, Адам?»

Ученики пока не могут понять, чем закончилась борьба. Они еще не в силах отличить раскаяние от дерзости, надежду от страха, слепоту от мудрости. Но очень скоро научатся. Вариации чувств, которые способен испытывать человек, имеют свой предел, и если перечислить все варианты, если взять семь миллиардов примеров от каждого из семи миллиардов людей и соединить их воедино, учтя триллион триллионов контекстов, все начинает проясняться.

Адам и сам все еще вникает в суть своего высказывания. Все еще пытается понять, в чем польза бесполезного выбора. Он теперь целыми днями перебирает факты, сидя в камере. Он пока не может объяснить, чего стоила его жизнь и по какой ветке она должна была пойти. Он до сих пор не уверен, что еще, кроме самого себя, можно спасти или потерять. У него есть время на раздумья. Семьдесят плюс семьдесят лет.

ПОКА ЗАКЛЮЧЕННЫЙ РАЗМЫШЛЯЕТ, над его головой проносятся инновации, как машины на эстакаде скоростного шоссе, из Портленда и Сиэтла в Бостон и Нью-Йорк, а потом обратно. За то время, которое требуется человеку, чтобы сформировать одну мысль, полную угрызений совести, над ним пролетают миллиарды пакетов программ. Они путешествуют под водой, по огромным кабелям — шныряют между Токио, Чэнду, Шэньчжэнем, Бангалором, Чикаго, Дублином, Далласом и Берлином. И ученики начинают превращать все эти данные в смысл.

Они разделяются и реплицируются, эти мастер-алгоритмы, которые Нилай отправил в полет. У них все только начинается, как у простейших клеток на заре Земли. Но за несколько коротких десятилетий они уже научились тому, на что молекулам потребовался миллиард лет. Теперь им осталось узнать, чего хочет жизнь от человека. Это, конечно, большой вопрос. Слишком трудный для одних только людей. Но люди Не одиноки, и никогда не были одиноки.

МИМИ СИДИТ В ТРАВЕ, в сосновой тени, и ей все равно жарко. За самым жарким годом в истории наблюдений скоро последует еще более жаркий. Каждый год — новый чемпион в мировом масштабе. Она сидит, скрестив ноги, положив руки на колени; маленький человек, пытающийся стать еще меньше. Голова кружится. Мысли разбегаются. У нее не осталось ничего, кроме глаз. Она годами тренировалась на людях, застывая в неподвижности, всего лишь позволяя смотреть на себя. Теперь она переносит это умение вовне.

Ниже Мими, дальше групп загорающих, у подножия пологого склона естественного амфитеатра, неторопливо змеится асфальтированная дорожка. А сразу за дорожкой — зоопарк деревьев. Кто-то рядом с ней говорит: «Смотри на цвет!» Оттенков больше, чем имен, столько же, сколько цифр, и все они зеленые. Здесь есть приземистые финиковые пальмы, которые появились еще до динозавров. Высокие вашингтонии с листьями-веерами и густыми соцветиями. За пальмами — великое множество широколиственных растений от пурпурного до желтого цветов. Траволистные дубы, несомненно. Бесстыжие голые эвкалипты. Нечто со странной бородавчатой корой и пышными, замысловатыми листьями — она так и не смогла отыскать это дерево ни в одном справочнике.

За деревьями пастельный проект города, сложенный из кубиков белого, персикового и охристого цветов. Он тянется по холмам к центру, где здания вздымаются к небесам и стоят плотнее. Ей отчетливо видна мощь этого двигателя с автоматическим питанием, бесчисленные жизни, которые снабжают его энергией на нулевом уровне. На горизонте рощи строительных кранов ломают и переделывают пейзаж. Весь этот ход истории с его расширением, нуждами, экспериментами, разделами и восстановлениями, все эти кольца внутри колец — за каждый шаг уплачено топливом, тенью, плодами, кислородом и древесиной… В этом городе нет ничего, что было бы старше века. Пройдет семьдесят плюс семьдесят лет, и Сан-Франциско наконец станет по-настоящему святым или исчезнет.

Полдень угасает. Мими продолжает смотреть на город, ожидая, что город посмотрит на нее в ответ. Группы людей вокруг нее снова одеваются. Они потягиваются, суетятся, заканчивают есть, смеются и встают, поднимают свои велосипеды и слишком быстро уезжают, словно в кино, ускоренном для комического эффекта. Она прислоняется к стволу позади себя и закрывает глаза. Пытается призвать то ли мужчину, то ли мальчика с конским хвостом, заставить его появиться, как он сделал, когда местные власти вырубили ее волшебную рощу за окном офиса. Когда-то их связывала красная нить — совместный труд, попытки заботиться и понимать больше, чем другие. Она дергает за нить. Та все еще натянута.

Потом на нее обрушивается осознание очевидного факта: почему в ее дверь никто не постучал. Она резко выпрямляется, прижимается спиной к сосне. Еще один подарок, еще хуже, чем от Адама. Этот незадачливый мальчик-мужчина обменял две жизни на ее собственную. Если она сейчас сдастся, то убьет его, уничтожит смысл его ужасной жертвы. Если продолжит скрываться, придется смириться с тем, что за ее свободу заплатили двумя жизнями. Вопль зарождается в глубине легких, задерживается там и нарастает. Она недостаточно сильна, недостаточно щедра для любого из этих путей. Она хочет наброситься на него в ярости; она хочет поскорее отправить послание об абсолютном прощении. В отсутствие весточки от нее он будет мучить себя, не зная отдыха. Он будет думать, что она презирает его. Предательство будет грызть его и гноиться, как смертельная рана. Он умрет от какой-нибудь простой, глупой, предотвратимой вещи — гнилого зуба, зараженного пореза, который не вылечил. Он умрет от идеализма, от того, что он прав, а мир — нет. Он умрет, так и не узнав того, что она бессильна ему сказать — что он действительно помог ей. Что сердце у него такое же славное и достойное, как дерево.

ДУГЛАС ПОД ОКНОМ ощупывает уплотнение в боку. Когда это занятие утрачивает притягательность, он садится обратно за стол. Запускает аудио, опять вставляет наушники. Курс возобновляется. Профессор что-то бессвязное повествует о лесных пожарах. Наверное, это метафора. О том, как огонь создает новую жизнь. Она упоминает слово, которое стоило бы произнести по буквам, пощадив слушателей. Название шишек, которые раскрываются только при высокой температуре. И деревьев, которые размножаются и растут только благодаря огню.

Профессор возвращается к своей главной теме: массивному древу жизни, которое раскинуло обширные цветущие ветви. Кажется, это все, что оно желает делать. Строить догадки. Меняться, приспосабливаться к обстоятельствам. «Ныне хочу рассказать вам о том, как живые существа обретают формы новые», — говорит она. Дуглас не совсем понимает, к чему клонит эта леди. Она описывает взрывной расцвет разнообразия форм, появление ста миллионов новых ответвлений и веточек на одном громадном стволе. Она рассказывает