Магелланово Облако. Человек с Марса. Астронавты - Станислав Лем

Земными словами рек апостол Павел: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая, или кимвал звучащий».[1] Да, это слова человеческие. И я горжусь этим. Друзья, нам необходимо забыть. Невозможно объяснить людям то, что вы пережили, так как же могу сделать это я, тот, кого подверг тягчайшему испытанию пришелец из другого мира?

Профессор замолчал. Наши одежды намокли от дождя. Влажный ветер донес запах гари. Небо на востоке начало сереть.

— Профессор Уиддлтон, — сказал я, — если не хотите сказать, какие страсти продемонстрировал вам этот тип с Марса на своей планете, то скажите хотя бы одно: он одержал над вами верх? Одолел вас? И ради Бога, что произошло с Финком?

— Одолел ли он меня… — тихо сказал профессор. — Два эти вопроса связаны так тесно, как вы даже не подозреваете. Вот Финка он действительно одолел. Там, наверху, действовал ведь не Финк под гипнозом, не Финк в каталептическом состоянии, не Финк безумный… Внешне это был Финк — не наш друг-инженер, а нечто с его телом, его руками и ногами, в его одежде. И при этом «оно» не было инженером Финком.

— Что такое? — остолбенел я. — Что это значит?

— Да, да, вы удивлены…

— Ну хорошо, тогда что марсианин с ним сделал?

— Не знаю точно, только догадываюсь на основании увиденного. Ареантроп что-то изменил в нем, что-то отнял, а взамен дал что-то другое.

Я был совершенно заморочен.

— Так что же он отнял и что дал? — спросил я. — Может быть, это была душа? И он переправил ее на Марс?

— Напрасно вы с такой язвительностью произносите слово «душа», — тихонько сказал профессор. — Нет, это была не душа. Я не могу сказать, дорогой мой, ибо это как раз и относится к тому, о чем мне говорить нельзя. Но отвечу так: во-первых, он меня не одолел, не сломал. В самую тяжелую, самую трудную минуту я вспомнил, кто я есть и кого люблю. Может быть, это меня спасло. Необходимо, чтобы в тебе было хоть немного веры… Хотя лучше, чтобы она была и в тебе, и в других. Только тогда можно что-либо совершить. А во-вторых, попытаюсь пусть не объяснить, но сделать чуть-чуть понятнее проблему инженера Финка. Вы знаете, что можно по собственному желанию приводить в движение мускулы тела. Верно?

— Конечно.

— Ну, хорошо, а как это делается?

— Разные есть теории, — ответил я, — но, насколько я знаю, механизм «желания», воли не известен.

— Не известен вам, но не мне, чтобы быть точным, — сказал профессор. — И слава Богу. Но иногда, когда вы спокойно лежите, бывает, что тот или иной мускул нет-нет да самопроизвольно сократится, вздрогнет, и вы можете это видеть. Так?

— Случалось, — ответил я. — Думаю, такое бывало с каждым.

— И кто же действует в этом случае?

— О, знаю, — сказал я. — Возможно, молочная кислота образовалась в какой-то мышце, или в коре головного мозга какой-нибудь приблудный ток пощекотал соответствующий центр…

Профессор кивал и улыбался.

— Неплохо, неплохо. Но все далеко не так просто… Если вы знакомы с различными теориями, объясняющими деятельность мозга, то должны знать, что некоторые ученые именно в таких токах и раздражениях усматривают причины произвольных движений.

— Ну да, конечно. Но есть и другие…

— Оставим их в стороне, чтобы не разбрасываться. Итак, то, что некоторые именуют произвольным механизмом, иногда действует не только помимо нашей воли, но даже наперекор ей. Я, конечно, говорю не о сокращении утомленных мышц, тут дело ясное, а о колебаниях мышц совершенно нормальных во время отдыха…

Стало быть, все выглядит так: если эту произвольно сокращающуюся мышцу считать как бы аналогом инженера Финка до произошедшего с ним несчастья, то ту, другую, которую вы видите в действии, удивляясь, что она ни с того ни с сего сжимается, работу которой вы чувствуете, хотя происходит это совершенно помимо вашего желания, — такую мышцу можно назвать аналогом Финка после всего случившегося.

И глядя при свете наступающего утра мне в лицо, видимо, не очень-то отмеченное мудростью, он добавил:

— Понимаете, Макмур, я не могу вам сказать ничего больше, не сказав при этом всего… А этого мне делать нельзя.

Уже почти совсем рассвело. Профессор обратился к нам:

— Прежде чем пойти к машине, надо осмотреть развалины. Если даже, как я надеюсь, конус уничтожен, то не исключено, что центральный шар, пузырь, уцелел. А это как раз и есть то страшное творение… Мертвая-то материя в чем виновата?

— Профессор, — спросил я, — вы считаете, что шар сам, без аппарата-носителя, способен восстанавливать все ему необходимое? Такой бессильный… пузырь?

— Не хотел бы я иметь такого «бессильного» противника, даже если б за мной стояла вся армия Соединенных Штатов, — сказал профессор. — И перестаньте у меня выпытывать, все равно ничего больше не скажу.

Мы двигались по тяжелой, мокрой траве. Я первым прошел через разрушенный взрывом подъезд и стал карабкаться по обломкам. Чудовищная сила взрыва погнула тяжеленные профилированные фермы из массивной стали, размозжила головки моторов, разбила на части монолитные блоки железобетона.

Неожиданно я увидел под обломками что-то черное — и подошел ближе.

Это было оторванное щупальце чудовища.

— Не прикасаться! — крикнул профессор. — Его плазма — смертна, его злость — нет.

Я продолжал искать. Увидел что-то вроде погнутого колпака конуса, но не был уверен, что это действительно он. Потом нас окликнул Фрэйзер — втиснутый между кирпичами, торчал обрывок пиджака Финка. Мы бродили по развалинам, от которых все еще несло хлором газовых гранат. Наконец профессор сказал:

— Все это впустую. Я прикажу залить руины несколькими сотнями галлонов бензина и поджечь. Тогда, если даже ядро выжило при взрыве, оно будет уничтожено пламенем. — И маленький, черный, сутулый, он двинулся к выходу. Перепрыгивая с камня на камень, мы шли за ним по осыпающимся под ногами обломкам.

Мы молча отправились в путь, поглядывая по сторонам. Неподалеку, справа, раскинулись зеленые непрозрачные воды пруда. Наконец за поворотом появился автомобиль — черная точка на серой ленте автострады. В тот же момент небо на востоке вспыхнуло красным и золотым и первый сноп солнечных лучей, словно торжественный огненный салют, пронзил голубизну. Низкие тучи быстро разбежались, отсвечивая кремовым и белым. Лица овевал ветер, насыщенный водяной пылью из пруда.

— И он хотел все это у нас отнять… — шепнул профессор.

Верно ли я его понял? Спрашивать не было смысла.

Мы молча добрались до черного тяжелого «бьюика». Бэрк выскочил из машины и отворил нам дверцы. Мы сели. Дверцы захлопнулись. Несколько секунд скрежетал стартер, пахнуло дымом.