Солнце мертвых - Иван Шмелев

— Тише!.. — пытался Карасев крикнуть, но шофер не слыхал за ветром.

И вдруг загремело, словно застучали железные кузнецы, шофер ахнул и перевел скорость. Рыкнуло, резко толкнуло, и машина остановилась.

— Что еще?!

Стояли в низине, у мосточка. Шофер спрыгнул, словно хотел убежать, сорвал капот с машины и сунул голову.

— Какого еще черта…

— Ехать дальше нельзя… — объявил шофер, дернул шеей и высморкался в пальцы.

— Почему нельзя?! — крикнул Карасев, грузно подымаясь в ковше.

Шофер опять юркнул головой, по локоть запустил в картер руку, пошарил и показал что-то на ладони:

— Баббит…

— Что это?! — спросил Карасев, косясь на блестящие кусочки.

— Баббит… — растерянно повторил шофер.

— Так исправляй, черт возьми!

Шофер только пожал плечами. Перегрелись подшипники, и баббит растекся… Надо тащить лошадьми… Засорилась масленка и не подавала масло… Перегрелись подшипники, и баббит растекся…

— Значит, совсем болван?!

И опять повторял шофер, что ехать никак нельзя, объяснял про подшипники и опять повторил — баббит. А тут наползла густая, как дым, туча, закрыла белое небо и полила потоки.

— У меня лужа под ногами! — крикнула Зойка. — Вот ваша проклятая ловушка!..

Дело было совсем плохо. Она промокла, сидела с зеленоватым лицом и подрагивала губами. Ее шапочка с птичкой съехала набок, и птичка висела вниз головой, распушив перышки.

— Вот… — сказал Карасев растерянно, — придется идти пешком.

Она взглянула на него с ненавистью. Ее губки, умевшие так впиваться, чуть вывернутые в уголках, потеряли всю кровь и подернулись пленочками, и стала она похожа на больную и скучную, будничную портнишку. Они начали говорить колкости, злить и обвинять друг дружку:

— Мало иметь машину, надо уметь ею пользоваться!..

— Надо уметь одеваться, когда едут в дорогу, а не наворачивать тряпчонок, в которых таскаются по бульварам! Знайте свое дело и не суйтесь!

Карасев вылез из машины.

— Я вам докладывал, где брать масло… — плаксиво сказал шофер. — Я вам докладывал, жульническое пошло масло…

Карасев поднес красный крутой кулак к его носу и потыкал:

— Я тебе до-ло-жу! Там где-нибудь поездишь… там тебе будет масло!

Надо было выпутываться. До завода оставалось верст двадцать, до ближайшей деревни — Труски или Хруски — верст восемь. Место было унылое. По сторонам тянулось болото в осинничке. Вперед уходил подъем, и на нем темнел лес. Карасев знал, что здесь начинается княжеское имение, где он прошлой зимой был на волчьей облаце, потом Хруски или Труски, потом Кустово и имение генеральши.

— Придется пешком. В Хрусках возьмем лошадей…

— Никуда не пойду! — крикнула из-под пледа Зойка. Шофер предложил добежать до деревни и пригнать

телегу. Карасев подумал.

— Постой… Какого черта нам на дожде! Там еловый лес на горе? а здесь мы останавливались недавно…

— Так точно-с, — сказал шофер. — Пили из речки.

Теперь было ясно. Если подняться к лесу, с дороги видна сторожка, где останавливались у Никиты, на облаве.

— Останешься при машине, — сказал Карасев шоферу, — а мы дойдем до сторожки и возьмем лошадей. А за машиной пришлю с завода.

Пока стояли, начинали сгущаться сумерки. Черный лес на бугре едва маячил. Даже кустики на болоте затягивало мутью.

— Вылезай, — сказал. — Там обсохнем.

Зойка покорно вылезла из машины, теперь похожей на ласточкино гнездо, — так заляпало ее грязью, — и отряхнулась, как выкупавшаяся индюшка. Шофер конфузливо отвернулся. Карасев только уныло покосился на ее мокрую зеленую юбку, общелкнувшую ноги. В другое бы время он пошлепал ее играючи, но тут только поморщился и помурлыкал.

— Дернул же черт меня… — ласково начал он, беря под руку, но она вырвала руку и толкнула. Он пожал плечами и крикнул:

— Да погоди… взять же надо!..

Вытащил чемодан и компактный завтрак — теперь он был очень кстати — и побежал догонять Зойку. Приостановился и послушал — может быть, едут? Не было ничего слышно, — только шуршал по болоту дождик.

— Вот проклятая сторона… как передохли!

Путаясь в долгополой непромокайке, давно промокшей, догнал он наконец Зойку. Она попрыгивала, как болотная курочка, бежала на каблучках, не разбирая луж, вывертывая тонкие ноги в захлестывавшей, такой недавно чудесной и вольной, юбке.

— Ничего, дудуська… — одобрительно замурлыкал он, — сейчас у Никиты обсушимся, возьмем лошадей — и айда! А уж у меня досохнем. Там и каминчик есть… А чертовски хочется жрать!

— Ужасно, — примирительно сказала она. — Даже кофе не успела выпить… Сандуков еще этот… Послушай, как они жвакают… Теперь все испорчено…

— Да уж собьемся как-нибудь, справим… — в тон ей плаксиво сказал Карасев. — Ах, хитрая ты какая! Сейчас коньячку хватим, омарчиками подзакусим… — продолжал он смачно, поглядывая на баульчик. — А эту калошу к черту!.. Скоро настоящий салон придет, на нем хоть в Крым жарь. Ничего, дусечка… время какое! миллионы мокнут! и коньячку нет. А мы еще в приличных условиях… маленькое приключение, забавно даже… А как же вот, в Альпах каких-нибудь будем странствовать! Знаешь, там как?! Надел мешок, взял палку с крюком — и катай по горам, по пропастям! Сколько народу погибает!

— Замолчите, глупо! — крикнула Зойка, убив ногу о камень. — Вот простужусь из-за вас и потеряю голос… Да держите же меня наконец! Ну, что вы можете?! Вам только махинациями заниматься… с этими жуликами вашими!

— Вы no-тише… вам эти «жулики» деньги платят!

— Деньги!.. — крикнула она вне себя. — Смеете еще говорить… какие-то жалкие гроши!

— Халда — халда и есть, — крикнул Карасев, отшвыривая ее руку.

Они остановились в луже и переругивались, припоминая все гадости, какие знали. Она швырнула ему, что прикрылся какими-то подковами, которые без него сделает всякий дурак, что он дрянь и трус. Он в бешенстве назвал ее ужасным словом. Не будь он такой дурак, так бы и таскалась по грязным садишкам в Екатеринославе, с обсаленными актеришками и лакеями, со всякими котами!

— Смеете оскорблять меня?! актрису?! — крикнула она, распахнув плед, словно хотела разорвать платье.

— Трагедию не разыгрывайте… тут одни вороны! Да в тебе и искусство-то одно, что…

Она ударила его по щеке. Он рванул ее за руку и толкнул.

— Ну тебя к черту!

Так они постояли под неустанным дождем, поругиваясь, а над ними тянулись трескучей вереницей грачи и галки с чуть видных теперь полей.

— Пойдешь наконец?! — крикнул Карасев и решительно двинулся вперед.

Она поплелась за ним. В напряженном молчании они дотащились до вершины подъема. Здесь охватило гулом большого леса. Он глядел на них черной глухой стеной. Сумерки сгущались в сплошную муть: чуть видно было теперь дорогу.

— Вот он, лес… — сказал Карасев, прислушиваясь к гулу. — Где-то тут и сторожка…

Но как ни вглядывался, — ничего не мог разобрать: чернел и чернел лес и шумел в ветре.

— Надо перебраться на пашню, оттуда видней…

Он перебрался через канаву и выкарабкался по откосу на пашню.

— Но я же боюсь одна! — крикнула Зойка.

Она полезла, призывая его на помощь. Он сунул ей руку и выволок на пашню. Они пошли, увязая по щиколотки и спотыкаясь на комьях. Зойка с трудом вытягивала из глины ноги. Наконец они вплотную подошли к лесу, и на них пахнуло затхлостью и жутью. Теперь было видно, как мотались мохнатые лапы елей — вели свой лесной разговор в гуле. Это тревожное мотанье показалось Карасеву жутким, будто подавались загадочные знаки — таинственный, немой говор. Из глубины доносило порою треском.

— Я не пойду… — робко сказала Зойка, приглядываясь к лесу.

— Зачем нам туда, мы краем… — нерешительно сказал Карасев. — Кажется, самый тот лес и есть, строевик… Опушкой надо.

Они побрели опушкой, вдоль канавы, в высокой старой траве, а впереди, сколько хватало глазом, тревожно мотались и махали лапы, — еще видно было на белесом небе. Дошли до угла и опять вышли на пашню. Лес уходил влево.

— Угол! Да где же сторожка?.. — неуверенно сказал Карасев, тревожно вглядываясь в мотающиеся лапы.

Но как ни всматривался, не мог ничего увидеть.

— Там кто-то стоит… — пугливо шепнула Зойка.

Карасев пригляделся и увидал невысокого мужика в шапке. Невысокий, коренастый мужик стоял неподвижно, у канавы, и смотрел к ним беловатым пятном лица. Совсем над его головой махали лапы.

— Мужик… — сказал Карасев. — Окликнуть?..

И позвал нерешительно:

— Эй, дядя!

Мужик и не шевельнулся.

— Да это же… куст! — с облегчением сказал Карасев, разлядев куст можжухи: в плотном кусту застрял старый разбитый лапоть.

— Вот черт, совсем на морду похоже… — сказал Карасев, шевеля чемоданом лапоть, и крикнул из всей силы: