Реликтовая популяция. Книга 1 - Виктор Васильевич Ананишнов

неправота, она претит, и он готов раскаяться и больше никогда, ни при каких условиях не делать этого. Однако сегодня на них напали с явным намерением убить людей и выродков другие люди, а потому пришлось отвечать тем же.

Как тут не растеряться мальчику, готовому дать обет не убивать, когда кто-то задался целью убить его самого и его спутников? А до того и бабку Калею.

При воспоминании о захоронении тескомовцев Камрата охватывало холодом. Четверо здоровых мужчин не просто исчезли из списка живых, они перестали вообще существовать на поверхности земли. И теперь никто никогда не узнает, куда они подевались, где их останки, что случилось с ними, так как он никогда никому не расскажет о том ужасе, который пережил при виде неровного холмика на месте захоронения.

Не скажет он, промолчат выродки, забудут кравели…

Бабка Калея иногда говорила внуку о вражде разумных и особенно людей против себе подобных, но, как оказалось, она умолчала самое существенное о такой вражде, о её неизбежном итоге и о тех мучениях победителя, которые он испытывает после совершения убийства или ранения противника, кто бы тот ни был.

Как же случилось, – задавал мальчик неразрешимый для него вопрос, – что он, только-только став на тропу свободной жизни, так было понравившейся ему, окунулся в такой, оказывается, страшный мир, мир сплошных убийств?

Или мир вообще так устроен, что нельзя пройти и пятидесяти свиджей, чтобы на тебя кто-то не стал бы охотиться?

Но если это так, то люди сами перебьют свой собственный вид быстрее, чем разгневанная природа сведёт условия жизни для человека на нет. А ведь все сетуют на природу. Она, и только она, о том неоднократно говорила Калея, якобы, загнала людей в города-резервации, влияет на их генетический код и рождает уродов, от которых приходится избавляться, иначе род людской уже бы выпал из разряда разумных и пополнил бы ряды диких. Может быть, так оно и есть, но природа слепа, она не ведает, что творит, а человек-то разумен!

Как же нам выжить, даже отсиживаясь в городах, если кто-то приходит среди ночи и кричит:

– Бабку надо убить сразу?!.

Из предосторожности костёр не разжигали. Камрат темноты не замечал, каким-то внутренним взглядом он, даже не поворачивая головы, видел до последней чёрточки лежащих перед ним людей, трясущегося от холода и страха Ф”ента, готового улизнуть куда угодно, случись что здесь, и хопса, засыпающего от усталости и вздрагивающего от каждого шороха.

Ночь уже полностью вступала в свои права. Камрат зашевелился, и мысли, тупящие мозг, отхлынули, уступив место другим, более насущным заботам.

«Где-то сейчас Свим, если он жив?» – подумал с грустью мальчик и вздохнул.

Хотелось верить, что жив, порукой тому было утверждение Ф”ента о торне, как будто также унесённого шаром вместе со Свимом. Сестерций мог помочь человеку.

Где они сейчас?

Камрат прислушался – ничто лишнее не нарушало ночные звуки – и вновь погрузился в полуявь путаных мыслей и размышлений.

– Вы, люди, даже падать по-настоящему не умеете.

– Почему это? – возмутился Свим заявлению торна, потирая ушибленное плечо.

Шар спустил большую часть газа и лежал громадной зеленой кляксой, подмяв под себя кустики и небольшие деревца. Свим и торн сидели рядом с ним, стеная от полученных тумаков во время приземления упавшего на землю шара.

Их обоих потрепало основательно. И, тем не менее, торн, только что пришедший в себя и похожий на помятую куклу, полвека провалявшуюся в каком-то заброшенном подземном складе хабулина, вдруг нагло заявляет о неумении людей падать по-настоящему. Что значит – по-настоящему – он не объяснил, однако Свиму всё равно такое заявление было неприятно, тем более что он пришёл в себя после падения прежде, чем Сестерций.

– Потому, – ответил на резонный вопрос Свима торн. – Ты только посмотри на себя, дурб. На кого ты похож? Выпачкан, глаз заплыл, из носа кровь течёт…

– Как кровь течёт? – Свим торопливо провёл тыльной стороной ладони под носом и увидел на ней красную полосу. – Да, течёт… Так что с того? Течёт и течёт. Перестанет. А вот где твоя красивая чалма, уважаемый торн? Мне сейчас противно смотреть на твой лысый комп, похожий на колено… толстой-претолстой женщины…

Сестерций, в мгновение окутавшийся холодно синей аурой, в панике схватился за голову, суетливо пробежал пальцами по чалме, которая всё также увенчивала его, и непонимающе уставился на человека.

Взгляд торна был таким, что Свим против воли стал оправдываться:

– Я пошутил. Что тут такого?

– Вот что, человек, с нами, торнами, так не шутят. Мы таких шуток не понимаем. Так что имей ввиду…

– А пошёл-ка ты? Знаешь куда? Самоделка несчастная. Тебе, конечно, неприятности людям можно высказывать, шутить, так сказать, а о твоей чалме – молчок. Так, что ли? Они, видите ли, шуток не понимают. Плохо, что не понимаете.

– О чалме, да! О ней мы шуток не понимаем.

Свим некоторое время с интересом изучал ност биоробота, стараясь догадаться, не разыгрывает ли тот его. Как будто нет. Свим озадаченно похмыкал.

– Тоже мне. Она что у вас, к голове приросла совсем что ли? Или атрибут, какой, вечный?

– Почему именно атрибут? – Сестерций явно расстроился незнанию людей таких простых вещей. – Люди, – прежде осуждающе посетовал он и пояснил: – Чалма у нас служит многоцелевой рассеивающей системой. Через неё сбрасывается лишняя теплота, лишние электрические разряды, смягчаются эмоции… Главное, последнее. Не будь на мне чалмы, у тебя уже прибавилось бы синяков. От меня.

– Даже так? Ничего себе откровения! Первый раз об этом слышу… – Свим виновато замялся. – Вот что, я совсем не хотел тебя обидеть, уважаемый Сестерций из рода Огариев.

– Люди!

Они посидели на земле несколько минтов, поглядывая друг на друга.

Свим, будь он среди людей, сейчас с удовольствием бы рассмеялся, чтобы стряхнуть пережитое и смехом поддержать себя и спутника, но, видя перед собой скучную физиономию торна, не лишенную достоинства и красоты, засомневался, стоит ли это делать? Сестерций явно не поймёт, подумает, что он чему-то радуется, а сам, поди, уже всё, что у него накопилось, через чалму из себя вытряхнул. Сидит вот, аурой балуется, она у него то посветлеет, то потемнеет, меняя окрас – становится голубой, жёлтой, розоватой, а то и ржавой на просвет. Впрочем, одёрнул себя Свим, может, он и не балуется, а производит какие-то манипуляции: организм свой настраивает или ещё что. Скажешь ему что-нибудь о его занятиях, он опять шутки не поймет. Н-да…

Свим почесал заросший подбородок и сказал:

– Раз уж мы можем с тобой обмениваться шутками… Но-но, удачны они или нет, другой вопрос. Я к тому, что мы с тобой уже сможем идти. Пока мы опускались, нас свиджа на два отнесло от дороги. И мы не долетели до неё свиджа три, а то и больше.