Дырка для ордена; Билет на ладью Харона; Бремя живых - Василий Звягинцев

Глава десятая

Когда вооруженные люди толпой ворвались на виллу, поломав ко всему прочему весьма приятно начавшийся вечер с очередной юной прелестницей, поначалу Виктор Вениаминович Маштаков сильно напугался.

Ведь каков афронт!

Пришла к тебе одна из красивейших девушек курса, очень здраво решившая, что трудный экзамен по высшей математике куда приятнее сдать за бокалом шампанского и под хорошую музыку, нежели в пропитанной негативной энергией поколений нерадивых студентов аудитории. Так хорошо началось предварительное собеседование.

И вдруг распахнутые окна, крики, топот кованых ботинок по недавно отлакированной лестнице, на которую он не разрешал ступать в уличной обуви даже близким знакомым, блеск автоматных стволов!

«Восточным «друзьям“ надоело ждать, — подумал он, — и они решили вывезти меня в места достаточно отдаленные».

А уж что могло ожидать его там, он представлял достаточно хорошо. Даже и за десяток тысяч обманом вырученных рублей принято наказывать строго, а тут речь шла о миллионах!

Зато, поняв, что пришли к нему не турки и не арабы, а обыкновенные российские бойцы, Маштаков испытал прежде всего облегчение.

По обычному психологическому правилу — долгожданная неприятность наконец случилась. Больше не нужно бояться каждого шороха за спиной, каждого стука в дверь, каждой тени в окне.

Еще больше его обрадовало то, что он попал в руки не полиции и не МГБ, а армейской контрразведки.

Человек неглупый и эрудированный, профессор знал, что для этих мужественных парней писаные законы — дело десятое. Значит, он интересует их не как разоблаченный и подлежащий наказанию преступник, а в своем истинном качестве, и, скорее всего, ему и дальше придется заниматься любимой работой. Ну, может быть, не в столь комфортных условиях, но наверняка более безопасных.

О том же, что ему, возможно, никогда больше не придется оказаться на свободе, он предпочитал не задумываться до поры. Мало ли, как все может повернуться.

Дорога до Москвы в стремительном и комфортабельном автобусе оправдала его оптимизм.

После того как его покинул слишком экспансивный, но весьма интересный в научном плане полковник Неверов, Маштаков окончательно успокоился. Оставшийся господин устраивал его гораздо больше. И в качестве собеседника, и вообще.

Они попивали коньяк, курили хорошие сигареты и продолжали симпосион[63] на научные темы. Господин Розанов, Григорий Львович, более всего интересовался практической стороной возможного хроносдвига. В максимально популярном изложении.

То, что в случае срабатывания «Гнева» в радиусе ста километров от точки «взрыва» исчезнет все живое, сдвинутое «вбок» от шкалы времени, он принимал без особого, как казалось, удивления. Вроде бы так и должно быть.

Люди и животные исчезнут с территории, захваченной катаклизмом. Все прочее — дома, техника, материальные ценности, даже растения — останется на своих местах. И новопоселенцы вступят в «зону», как оккупанты в брошенный жителями город.

Если проблемы возникнут, так только юридического характера. При определении прав на опустевшую территорию и ставшее бесхозным имущество.

Международно–правовым организациям и адвокатам наследников «исчезнувших» хватит работы на многие и многие годы.

А вот каково придется «ушедшим»?

Как должен будет выглядеть тот, другой мир «на обочине»?

Если известно, что жившие сто, десять лет или всего час назад люди ушли вперед по оси времен, а неживая природа, искусственная и естественная, осталась там, где и была, каким–нибудь собором Парижской Богоматери или Московским Кремлем продолжают пользоваться тридцатые и сороковые потомки их первостроителей, то отчего не согласиться и с теорией Маштакова?

Пусть для человека реальность (то, что принято называть «настоящим») имеет протяженность, скажем, полторы секунды «в длину», а для каменного строения она равняется всему сроку его существования, поскольку все это время дом остается самим собой и функционирует в предписанном качестве, то какова эта же реальность «в ширину»?

В принципе она может быть соизмерима с длиной, то есть соответствовать продолжительности существования каждого реального объекта. Но даже если она составляет пусть всего несколько минут, то и тогда картинка будет интересной и пугающей одновременно.

Как воспринималась она людьми, первыми поднявшимися на борт шхуны «Мария Селеста», чей экипаж загадочно исчез в середине позапрошлого века. Все на своих местах, на камбузе стоят кастрюли с еще теплой похлебкой, в каюте капитана только–только догорел табак в трубке и витает запах крепкого «кепстена».

(Кстати, может быть, со шхуной и приключилось нечто аналогичное?)

Так вот представьте себе всю планету Земля, которую только что покинуло все ее население.

На самом деле оно ее, конечно, не покидало, просто осталось чуть в стороне. Но это одно и то же.

Вошли вы в квартиру через десять минут, как из нее вышел хозяин, и вам же безразлично, в какую сторону пошел он по улице, вправо или влево. Или, лучше, не в квартиру вы вошли — в музей, который только что покинул последний посетитель, и служители разошлись по домам, выключив свет в залах и галереях.

Вообразить все это простому офицеру разведки (так Маштаков воспринимал Розанова) было трудновато.

Проигрывая вслух ситуацию, он все время натыкался на какие–то детали, ставящие его в тупик.

И задавал Виктору Вениаминовичу вопросы, иногда наивные до глупости, а иногда весьма тонкие.

— Нет, ну поймите же, я не писатель, не автор романа, в котором вы что–то не поняли, — сердился профессор. — Я изложил вам принцип, не более. Есть у меня студенты, а особенно студентки, которые, впервые услышав про многомерные пространства, тут же начинают добиваться, что я все это изобразил на наглядных примерах.

В таких случаях я советую, пока не поздно, переводиться на другой факультет. Математик не должен задумываться, как будет выглядеть трехмерный предмет в пятимерности.

— Отчего же, — возразил Розанов. — Я, помнится, читал очень увлекательный рассказ про архитектора, который построил в Голливуде четырехмерный дом. И хорошо все представил. А еще я имею очень приличный альбом работ художника Мориса Эшера, который свободно изображал совершенно невероятные пространства.

Маштаков фыркнул.

— И я говорю совершенно о том же. Читайте свои рассказы, даже сами их пишите, но не пытайтесь всерьез переложить алгебру Буля на язык комиксов.

— Бог с ней, с алгеброй, а я вот попытался действительно все это так наглядно представить, — благодушно потирая руки, перед тем как плеснуть в бакелитовые стаканчики еще коньячку, сообщил Розанов. — И мне понравилось. Вы, пожалуй, если еще придется свою установку испытывать, меня обязательно предупредите.

Это же какая прелесть — сколько там, в Израиле, пять или семь миллионов человек, оказываются полными хозяевами нового мира. Хочешь — поселяйся с друзьями и соседями там, где и раньше жил, хочешь — хватай любую пустую машину и отправляйся путешествовать. Хоть в Рим, хоть в Париж, хоть в Петроград. Приезжай, поселяйся в Зимнем дворце, ставь койку в Георгиевском зале или бывшей царской спальне. Растопи камин, натащи продуктов из ближайшего гастрономического магазина — и наслаждайся. Все вокруг — твоя собственность. Картины, статуи, малахитовые столы и вазы…

Маштаков тогда не понял, смеется господин Розанов или серьезно говорит.

— И главное — все абсолютно законно, никто не придет и не предъявит свои права, выметайся, мол…

— Разве если такой же, как вы, тоже захочет себя наследником Романовых объявить.

— Сговоримся как–нибудь. Я ему предложу, как опоздавшему, Русским музеем удовлетвориться или Петергофом. Ну, в крайнем случае, постреляем немножко. Пусть победит сильнейший. Но идея все равно богатая… Так что я в доле.

Не думал, нет, не думал никто из них в мчащемся через российскую равнину шведском автобусе, что этот почти шутливый разговор между арестованным и его в данный момент надсмотрщиком может иметь совсем не шуточное продолжение.

Но уж такова жизнь.

Первые два дня по прибытии Маштаков провел в условиях, отнюдь не сулящих оптимизма. Не тюрьма, конечно, но «уединенное помещение со строгим режимом содержания».

Неизвестно где и неизвестно на сколько. Молчаливая охрана, решетки на окнах с матовыми вдобавок стеклами. Кормили его, впрочем, весьма прилично, койка не в пример шире и мягче солдатской, туалет и умывальник в отдельной кабинке, сколько угодно книг и газет. Но никакого радио и дальновизора.

Но и допросов тоже никаких.

Маштаков понял так, что или неизвестным хозяевам пока недосуг им заниматься, или его определенным образом выдерживают. Чтоб стал сговорчивее.