Железный Густав - Ганс Фаллада

Уныло плетется Грундайс рядом со своим проводником. Все это, конечно, чистейшее недоразумение, возможно, конкуренты отрядили в пробег своего кандидата. Его же, Грундайса, извозчик в лучшем случае сидит в Потсдаме, если не свалился где-то по дороге в канаву…

Только из вежливости, чтобы не обидеть своего провожатого, следует он за добряком. Но сам он, конечно, не переступит порог «Черного коня», не полезет в западню, расставленную конкурентами! Не хватает еще напороться там на толстяка Вилли из «Вечерки», нет, надо быть последним дураком… Но уже в вестибюле «Черного коня» он слышит раскаты смеха.

— Господа сегодня в расположении, — сообщает кельнер, и по его ухмылке видно, что и он в расположении. — Берлинский извозчик всех распотешил!

Грундайс наскоро сует своему провожатому какую-то мелочь и, не теряя времени, бросается в общий зал.

И едва он увидел этого старика с его обветренным, бурым, а теперь разгоревшимся от тепла и грога лицом, с его окладистой бородой, в кругу почтенных бранденбургских горожан, едва услышал, как он рассказывает: «…а я только скажу ему, это, значит, коню моему, Блюхеру: «Тпрру, не балуй!» — как он давай пятиться раком в своих оглоблях…»

Едва он его увидел…

Как в груди у него — единственного, кто принимает в этом старике горячее участие, — закипают взволнованные горячие слова…

Ему хотелось бы простереть к нему руки и воскликнуть: «О, божественный старец! Ты — корабль моих стремлений и надежд! Счастливого тебе плавания и благополучного прибытия в безопасную гавань!»

Но он только говорит:

— Добрались-таки, Хакендаль? Ну, да вы же самый что ни на есть Железный Густав во всем Берлине!

Пролетка со старым извозчиком катит по Германии. И чем дальше бежит время и чем поспешнее хмурый, холодный, ветреный апрель отступает перед теплым, солнечным, веселым маем, чем дальше отъезжает пролетка от Берлина, оставляя позади скудные, суровые поля Бранденбургской области, и чем больше, минуя Саксонию и Ганновер, приближается она к веселой Рейнской области, тем восторженнее встречает ее народ.

Еще в Магдебурге это всего лишь рекордный пробег. Здесь Хакендалю покупают счетчик и ставят на пролетку, чтобы можно было точнее измерить скорость пробега, и гонщика Хакендаля беспокоит одно: выдержит ли Гразмус выпавшие ему трудности. Гразмус часто хандрит: деревенские хлева, где приходится ночевать с коровами и свиньями, ему явно не по душе.

— Что же вы, господа хорошие, — коню ведь и на спине надо покататься! — замечает Хакендаль с упреком.

Да и в Ганновере это все еще горе-пробег. Ветер и дождь хлещут старика, пронизывают до костей.

«А вдруг я не выдержу!» — грызет его тайная тревога. И он с благодарностью принимает новый дар — резиновый макинтош.

Но вот на смену апрелю приходит май — на очереди Дортмунд и Кельн, здесь люди общительнее, жизнерадостнее, и рекордный пробег, горе-пробег, становится веселым, ликующим, триумфальным шествием!

Еще за день до его прибытия сторожа общин обходят деревню и объявляют под колокольный трезвон:

— Завтра проездом в Париж прибудет к нам берлинский извозчик! Примите его получше, приветьте, окажите ему почет и уважение!

И они восторженно приветствуют его и выражают свое почтение!.. В тот день ни один хозяин не выезжает со своей упряжкой в поле, в школе не учатся, школьники во главе с учителями выстраиваются вдоль дороги, маленькие девочки держат наготове букеты и с замиранием сердца повторяют стишки, которыми они должны приветствовать чужого дедушку-путешественника.

А вот и патриарх извозчик. Занесенная пылью, но украшенная вымпелами и цветами, потрухивает пролетка по деревенской улице. Старик сидит на козлах, зрители машут и восторженно кричат. Но вот стишки сказаны, выпиты кубки, заздравный и стремянный, и с чувством горделивого удовлетворения взирает деревня на то, как престарелый извозчик слезает с козел и садится в харчевне за стол и как гнедому у коновязи засыпаются все более обильные порции овса. Каждый хочет поднести старику что-то особенное, чем-то порадовать его и удивить: в одной деревне, пока извозчик утоляет голод, самые уважаемые жители смазывают его колесницу, в другой Гразмуса отводят в кузню и наново подковывают!

Но что деревни, то и города! Въезд Хакендаля в Дортмунд и Кельн напоминает триумфальное шествие победоносных полководцев. Нежданно-негаданно безвестный извозчик вырастает в легендарную фигуру, каждое его слово повторяют с восторженным смехом, каждая прибаутка передается из уст в уста. В Дортмунде его ждет толпа в сто пятьдесят тысяч человек, полиция поставлена на ноги, чтобы расчистить ему дорогу, но все ее усилия напрасны. Движение в городе приостанавливается. Желающие поглядеть на отважного путешественника стоят впритирку. Переговорная станция на две минуты прекращает работу, чтобы барышни телефонистки хотя бы из окон поглядели на старика. В почетном эскорте участвуют все городские возницы. Корпорация владельцев извозчичьих дворов задает в честь приезжего парадный обед. Перед трактирами стоят трактирщики с пенящимися через край кружками пива или с полными чашами вина. В пролетку сыплются дары: сигары, вина, ликеры и съестное — целые круги сыра и бочоночки сельдей. Но преобладают цветы, они заполняют все. Какой-то честолюбивый хитрец, улучив минуту, протянул через улицу канат, дабы паломник, на своем пути в Париж, остановился и перед его домом!

И Хакендаль чувствует себя на уровне этого всенародного признания. С изумлением смотрит Грундайс на свое творение, Грундайс-удачливый, у которого газета требует все новых описаний этого триумфального похода, с удивлением смотрит на своего еще более удачливого сподвижника. Такой энтузиазм ему и не снился. Не ждал он и такой уверенности от старого извозчика. Тот словно чует, чего ждут от него эти люди, а может быть, все, что бы он ни сделал, приводит их в восторг.

Когда Хакендаль проезжает мимо Кельнского собора и все, затаив дыхание, ждут, чем-то он их сейчас удивит, — хотя чем, скажите, может удивить старик извозчик тысячные толпы зрителей, проезжая мимо Кельнского собора? — Хакендаль смотрит на собор и смотрит на толпы зрителей, и снова на собор и на застывших зрителей… Он поднимается и, размахивая лаковым цилиндром — материным молочным горшком, — кричит:

— Многие лета Кельнскому собору!

И все ликуют, все в восторге…

Когда же предприимчивая по части рекламы металлургическая фирма преподносит ему полный набор новехоньких подков для его Гразмуса, он оглядывает поочередно подковы, Гразмуса, управляющего фирмы в черном сюртуке… и качает головой…

— Нет, — говорит он, — эти штучки нам ни к чему. Забирайте их обратно. Гразмусу они не подойдут. У него размер обуви гораздо меньше.

И, вернув подковы управляющему, едет дальше.

И снова все ликуют, все в восторге.

Но что же в нем видят люди, откуда это ликованье, отчего — как в городе, так и в деревне — стекаются они к нему толпами, только бы его увидеть, только бы прийти в восторг от всего, что бы он ни сделал? Что же приводит их в такое неистовство? В чем причина этого ликования?

Правда, он глубокий старик, ему семьдесят лет, а он взвалил на себя дело, за какое взялся бы не всякий тридцати- и сорокалетний.

Но это еще не все.

К тому же он последний извозчик, в его лице в последний раз колесит по стране уходящий, старый век. Они приветствуют в нем то, чем были их отцы.

Что ж, пожалуй, — но и это еще не все.

К тому же после долгой поры незаживающей ненависти, вражды и гнева, им стали вновь доступны более дружественные чувства к «заклятому врагу» по ту сторону Рейна. Посланцем мира едет он к французам, и они приветствуют в нем своего посланца — но и это еще не все.

Главное же то, что они сами себя чтут в его лице, свою собственную волю к жизни, свою неистощимую жизнеспособность. Этот старый человек, увидевший свет еще в середине прошлого столетия, бесконечно много пережил на своем веку. Достаточно взглянуть на его лицо, изборожденное морщинами; оно напоминает вспаханное поле, каждый год засевал его все новыми разочарованиями, все более тяжкими поражениями, все более горькой нуждой.

Но эти глаза еще источают свет, с языка еще способно слететь острое словцо. Все то, что он претерпел, его не пришибло, это поистине Железный Густав, он все еще надеется. Пусть мы девяносто девять раз терпели неудачу, авось повезет в сотый раз — и вот мы едем! Мы смеемся, мы не перестали надеяться. Пусть мы опять упадем — в грязи валяться мы не станем! Ничто еще не потеряно, мы едем дальше!

Вот примерно какие мысли движут этими ликующими людьми, вот в чем причина их ликования!

Но что же чувствует старик, который, выйдя из укромной тиши своего незаметного существования, вдруг стал предметом горячего участия целого народа?