Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев

Зоя МЕЖИРОВА

Первоначально строка значило укол.

Из словарей

Володя мой Соловьев,Флейта, узел русского языка,Бесшабашно-точныхНьюйоркских рулад соловей,Завязывающий Слово в петлю,От которойТрепещет строка,Становясь то нежней, то злей.

Вокруг никого,Поговорить уже не с кем,Среди небоскребов —Один.Но если и так,Что бы там ни было —Господин,Сам себеИ отец,И блудныйПодсудный сын.

Держитесь, Володя,Делать нечего,Такие вот времена.Волна отбросила,О скалы расшибла,Отлива, прибояВ этом вина.

Но всё прибывает, питаетНикем не отобранныйПлавный мощный язык.Знаю, что только к немуВплотную,Как живительномуИсточнику,И приник.

Никого нет вокруг.Страшно. Пустынно.Но Библия на столе.Перед работай читать,И дурные мыслиУмчатся на помеле.

Да вот еще кот-мудрец,Сбоку у книг примастился,Смотрит взглядомВсех континентовИ всех времен,И не отводит глаза…Какая нам разница, Володя,Что за погодаИ что за день,Слабый светНеслышной луныИли беснующаяся гроза?

Пейте живительныйГорький напиток,Дивный языкДалекой бездоннойНа время канувшейВ топи сказокИли исполнившихсяПредсказанийСонной покорной страны.Там травы благоухаютИ веют отравой,И выходы из потерьПочти уже не видны.

Но все ещеВещая птица СиринВластительно в темнойБеззвездной ночи поетИ призываетНад материкамиНеобозримый,Незримый,НеутолимыйСтрокиПобедный полет.

Владимир Соловьев — Владимиру Соловьеву

Не от мира сего последняя дрянь

Новогодняя история

Ходит это существо —

Трын-трава и трали-вали,

И на свете ничего

Нет прекрасней этой твари.

Это такая любовь, имя которой нельзя произносить.

У меня умер Бонжур, мой любимый кот — а будто бывают нелюбимые? — но этот был такой няшный, умильный дружок, каких только сыскать, и вот, утоли моя печали, я стал рыскать в своей сорной памяти, чтобы нет, не развлечься, а отвлечься от моего горя лукового. Я исписал сотни, наверное, страниц о мужской ревности, типа «ревную — значит существую», подставляя в качестве подозреваемого объекта мою, скорее всего без вины виноватую Лену Клепикову, а кого еще? — и вот она, ненавидящая театр как таковой, вынуждена была исполнять в моем театре одной актрисы роли дездемон, аннкарениных, одетт, моллей, кармен и кармелит и прочих попрыгуний-лето-красное-пропела. Ну, само собой, подозревать хуже, чем знать: у реальности есть границы, а у воображения нет.

Исчерпав тему игры мужского ложного — хотя, как знать? — воображения и проклятой неизвестности, я сдвинул сюжетные поиски в сторону вполне реальной женской измены в широком диапазоне от случайности до привычки, от «сама не знаю, как это случилось» до «измена — это так просто». Эти сюжеты тоже были уже на исходе, но тут впервые с тех пор, как это стряслось, считай, в другой жизни, меня клюнул петух в голову и пробудил мою память о самом странном эпизоде не из моей жизни, случившемся самый раз под Новый год: благословен давший петуху мудрость различать утро и ночь… — так, кажется, звучит утренняя молитва в еврейском сидуре?

На смену моей ревнивой прозе — эта антиревнивая история, которую я извлекаю из завалов своей цепкой, патологической памяти. Давно пора было рассказать, да все не с руки — не решался. Я близко знаю обоих участников этого сюжета, а третьего в личку не знал, но только наслышан о нем, как и многие тогда в стране: мы все жили в Питере, а он в Киеве и довольно скоро после случившегося умер. Собственно, если бы не его смертельная хворь и преждевременная смерть, ничего, скорее всего, не произошло и писать бы мне сейчас было не о чем, никакого отвлека от смерти моего рыжего дружка.

А тогда мы наладились встречать Новый год в актерском Доме творчества в Репино, где кормили куда лучше, чем в соседнем писательском Доме творчества в Комарово, да и кинотеатральная атмосфера была поживее, повеселее. Мы — это мы с Леной, которые на зимних каникулах пасли там нашего сына Жеку и который ни за что в ту ночь не хотел ложиться спать до боя курантов по ящику, наехавшие неожиданно из Москвы Эфрос с Олей Яковлевой, ну, само собой, Федор из Ленкома с Катей из Театра комедии, а со стороны позвали Бродского, который, как всегда, припозднился и прибыл за те самые пять минут пять минут до упомянутого боя, о которых поет Людмила Гурченко в своем зонге-хите, а тот навяз в зубах у всего моего поколения независимо от вкусов. Я тогда активно критиканствовал в СМИ обеих столиц, а служил завлитом в театре и был членом не только Союза писателей, но и театрально-киношных союзов — потому у меня и был выбор между двумя домами творчества. Снег по колено, финские сани, могила Ахматовой, театрально-капустническое веселье, легкий флирт, а иногда романы — опускаю. Бродский со своим рутинным и по любому поводу «Нет» — так он начинал любую свою фразу — успел-таки в оставшиеся пять минут вштопориться в спор по гносеологическому поводу, когда стали поднимать тост за Новый год: