Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго... - Юлиан Семенов

Думаю, что его время придет теперь на абсолютно другом уровне, когда нужно будет опять внедрять некий разум в эту систему. Юлиан как человек и как писатель был привержен логике, а русский человек, вообще живущий не по логике, время от времени эту логику себе возвращает, упиваясь тем, что, оказывается, мир может быть разумен.

Поэтому время Юлиана еще вернется. Но, конечно, уже на другом уровне, и читать его будут иначе…

ВОСПОМИНАНИЯ ПИСАТЕЛЯ ГЕОРГИЯ ВАЙНЕРА

С Юлианом я познакомился 25 декабря 1966 года при трагикомических обстоятельствах.

Накануне этого дня он «сильно отдыхал» в ВТО и что-то не поделил с присутствовавшими там гражданами. В ВТО ходили не только деятели сцены, но и масса всякого рода смешных людей — деловиков, фарцовщиков и прочих. Вот с ними он и затеял драку, причем был и ее инициатором и виновником.

Дело закончилось тем, что их всех забрали в знаменитое 108-е отделение на Пушкинской площади.

Фарцовщики и всякие темные личности были трезвыми и их отпустили, а Юлиан — знаменитый милицейский писатель, автор «Петровки, 38» продолжал бушевать и его посадили в обезьянник. Он и оттуда оскорблял работников дежурной части, и те составили страшные рапорты о том, что Семенов чуть что не сверг советскую власть.

Утром его, естественно, выпустили, но возбудили уголовное дело по факту хулиганства.

По сей день не знаю, почему начальство решило тогда сделать из Юлиана фигуру для битья и стало его сильно прессовать.

Все вчерашние друзья — милицейские начальники и зрители спектакля «Петровка, 38» — отказались с ним разговаривать по телефону и видеться.

На счастье мы с братом в тот день встретились с нашим товарищем, который нам и рассказал, что Юлиана Семенова чуть что не сажают.

Мы выразили большое сожаление, потому что Семенова почитали как писателя.

— А вы можете ему помочь? — с надеждой спросил нас друг.

— Мы не генералы, но конечно поможем! — тут же откликнулись мы.

Он незамедлительно позвонил Юлиану, и мы договорились о встрече.

Надо сказать, что мы в то время с Аркадием как литературные фигуры не существовали. Я был корреспондентом ТАСС, а он — старшим следователем на Петровке.

Приехали мы к Юлиану. Несмотря на Рождество, настроение у него было явно не рождественское — он встретил нас весь в синяках после ВТОшной битвы и в большой депрессии.

От Юлиана мы узнали, что дело вел следователь Ракцинский — наш товарищ.

Мы его немедленно взяли в оборот и узнали, что фарцовщики и хулиганы, теперь выступавшие в роли потерпевших, — мои хорошие знакомые. (У меня в тот период был такой круг общения.)

Я к ним позвонил и в приказном порядке велел все заявления и показания отозвать.

На Ракцинского мы с Аркадием тоже «оказали давление», и он все дело развалил.

Две недели спустя начальство его запросило, а там ничего против Юлика не было. Его отправили на поруки в Союз писателей, и оттуда на Петровку пришло письмо о том, что ему объявляется строгий выговор с занесением в личное дело, — дескать, он сурово наказан.

Так Юлик отбился, а мы с ним подружились до конца его жизни.

Вспоминаю я Юлиана с большой любовью и грустью, потому что ни с кем другим я так не дружил, — если Аркадий был человеком спокойным, то мы с Юлианом — взрывными, и наши с ним отношения нельзя было назвать ровными и добрыми. В «мирную пору» мы друг друга беззаветно любили, но уж если ссорились из-за чего-то, то доходили чуть что не до драк…

Именно Юлиан в значительной мере предопределил нашу литературную судьбу. Произошло это так: вскоре после спасения Юлика от «судилища» мы, стыдливо хихикая, признались ему, что написали свой первый роман. Я увидел, как напряглось его лицо. Он тревожно спросил:

— Какого размера?

— Шестьсот страниц, — ответили мы с Аркадием.

На лице Юлиана застыла маска отчаяния, но он сказал:

— Дайте прочитаю.

На другой день он позвонил в восторге:

— Восхитительно, гениально!

Как я потом понял, Юлиан вначале решил, что мы графоманы.

Из благодарности он готов был вещь переписать, но, узнав, что она огромна, пришел в ужас — шестьсот страниц не был способен переписать даже Юлиан Семенов.

Прочтя наше скромное творение, он пришел в восторг не от его литературных качеств, а потому что стало ясно: переписывать его не придется! Но рукопись он отредактировал и сократил. Причем когда Юлиан сообщил, что необходимы сокращения, мы испугались:

— На сколько надо сократить?

— На половину! — решительно заявил Юлиан.

— Это невозможно!

— Не бойтесь, нос вашей Венере Милосской не отобью, — успокоил нас Юлиан. — Я вам сейчас покажу класс редактирования!

Далее произошло примерно такое: четные страницы Юлиан отложил налево, нечетные — направо.

— Связки я вам придумаю, — заверил он нас и слово сдержал.

В таком виде наш роман «Часы для мистера Келли» и вышел с его легкой руки в журнале, а затем в «Молодой гвардии».

Помимо этого, Юлиан отвел нас на «Мосфильм» и в Министерство культуры, где мы продали нашу первую пьесу.

Благодаря Юлику мы избежали массы унижений и неизбежных мытарств, сопутствующих первопропуткам, и попали практически всюду (за исключением разве балета и поэтических сборников).

Юлиан «подарил» мне Париж. Он Париж обожал, будучи человеком выездным, много раз там бывал, прекрасно знал и, как хемингуэеман, в 1987 году провел меня по всем местам Хемингуэя.

Никогда не забуду Клозери де Лила — кафе, в котором на столах привинчены таблички с именами известных литераторов, за ними сидевших.

Юлиан заказал эспрессо. Нам принесли две крошечные чашечки, и я, эспрессо раньше не пивший, свою одним глотком опустошил.

Юлиан мягко заметил: «Жорик, это не хлебный квас. Эспрессо залпом не пьют».

Когда ему принесли счет и я увидел, что одна чашечка эспрессо стоит 18 франков (!), то понял, что, действительно, это не хлебный квас!

Юлиан был человеком чрезвычайно умным и проницательным.

Я всегда считал, что коммунистический строй в СССР вечен. (Вечного в подлунном мире нет, но все, что возникло до нашего рождения и существует после нашей смерти, воспринимается каждым отдельным человеком как вечность.) Я считал, что коммунизм в СССР вечен, не видел обстоятельств, которые могли бы его разрушить, и не замечал этнических или политических предпосылок. А Юлиан, будучи значительно проницательнее меня и находясь ближе к власти, понял, что вся эта конструкция стала весьма шаткой и шаткость эта была связана с верхами, а не с низами.

Он мне тогда сказал: «Через два года ничего этого не будет». «А что будет?». «Не знаю. Но что-то совсем другое».

Юлиан был замечательным бизнесменом. Он создал и раскрутил первую коммерческую газету «Совершенно секретно» — высокодоходнейшее предприятие, основал издательство, имел связи с бизнесменами на Западе и носился с бредовой, на мой взгляд, идеей создания трансконтинентальной трассы от Москвы до Америки и громадного горнолыжного курорта в Бакуриани.

Он обладал громадным талантом личностного обаяния — знакомясь с человеком, он уже через десять минут был с ним не разлей вода. И милиционеры и уголовники, с которыми мы его знакомили, были от него в восторге, потому что он поражал широтой и парадоксальными выходками и идеями.

…Он любил игру: включал диктофон, и мы поочередно разыгрывали следователя и допрашиваемого. Что-то из этих допросов Юлиан использовал в своих детективных романах.

Однажды мы вместе написали пьесу. Ее отрывки напечатали в газете «Советская культура» — органе Министерства культуры, патронировавшего все театры страны. Юлиан ликовал: «Ребята, порядок! Теперь 400 театров страны ее поставят! Все финансовые потолки — наши!»

В тот раз его пророчества сбылись лишь частично — пьесу поставили в 8 театрах, причем самым большим из них был театр Черноморского флота.

Я никогда не забуду сценку на даче у Юлиана. Он нам с Аркадием как-то вечером заявил: «Я написал новый роман. Хотите почитаю?»

«Конечно».

И он начал читать с листа. Читает пять минут, десять, двадцать — очень интересно. Но время-то позднее, Аркадия стало клонить в сон, и он, чтобы развеяться, стал прохаживаться по комнате. А Юлиан бубнит и бубнит свой роман. Зайдя ему за спину, Аркадий взглянул на лист, с которого Юлиан читал, и вдруг увидел, что лист абсолютно чист. Юлик читал с белого листа бумаги. Вот это талантище!

В нашей дружбе я оказался младшим — Юлиан был старше меня на шесть лет и на целое поколение — в литературе. Когда напечатали наш роман «Место встречи изменить нельзя», он поздравил: «Замечательный роман». А когда вышел фильм, заключил: «Вы в моем патронаже больше не нуждаетесь!» Но при всем том он всегда оставался для меня старшим.