Избранное - Роже Вайян

Обольщение, обладание, унижение, разрыв — вот каковы были четыре фазы любовных похождений комиссара Аттилио, действо куда более религиозное, чем он это подозревал. А под конец он сам подпал под закон Джузеппины. Бриганте злорадствовал.

Он, Маттео Бриганте, предпочитал насиловать девственниц.

К двум часам пополудни кончались пляжные развлечения. Публика возвращалась в город для обеда и для сиесты. Комиссар повез на своем «фиате» жену, детей и Джузеппину. На самой оконечности мыса, неподалеку от трабукко, донна Лукреция и Франческо только-только расстались, и оба пробираются через сосновую рощу, он — к тому месту, где спрятал за кустами «веспу») дона Руджеро, она — к портику летней колонии, и каждый твердит про себя слова любви, те, что сказал ему другой.

Маттео Бриганте до пяти часов проспал у себя дома, во дворце Фридриха II Швабского, где помещалась его квартира. Потом поднялся, принял душ и тщательно занялся своим туалетом: в этом отношении он непогрешим. Надел подходящий ко второй половине дня, начинающейся после сиесты, пиджак из альпага зеленовато-синего цвета, бирюзовую рубашку и темно-синий галстук бабочкой. В Италии галстук бабочкой не слишком-то в большом ходу, но Бриганте к нему привык, начал носить такой галстук сразу же после того, как демобилизовался с флота и приступил к рэкету; в те времена он считал, что бабочка как-то солиднее, чем обыкновенный галстук, завязанный узлом, а теперь без бабочки он сам был на себя не похож.

— Ужинать вернешься? — спросила синьора Бриганте.

— Еще не знаю, — буркнул он в ответ.

Он обогнул угол Главной площади и улицы Гарибальди. Из подвального этажа претуры из-за венчающего ставни «намордника» доносится пение арестантов:

Повернись, красотка, оглянись…

Но Маттео Бриганте уже давно не слышит их пенья, подобно тому как рыбак не слышит треск мотора своей лодки. Теперь он направился к первому уступу горы, где начинается царство апельсиновых и лимонных плантаций.

Идет он не той дорогой, какой бежала ночью Мариетта, потом утром шел Пиппо, когда его незаметно выследил Пиццаччо.

Поэтому он сначала завертывает на плантацию, граничащую с плантацией дона Чезаре (той, где прячется Мариетта), но с другой стороны, не с той, где лежит долина с бегущими по ней тремя родниками. Арендатор этой плантации, приятель Бриганте, наблюдает за работой десятка поденщиц, которые очищают от сорняков приствольные чаши.

Они останавливаются немножко поболтать.

— Вот-то действительно бездельницы, — жалуется арендатор, — стоит мне отвернуться, и они, пожалуйте, стоят себе руки в боки.

— Если ты сам не болеешь за свое добро, — замечает Бриганте, — то как же ты хочешь, чтобы другие за него болели?

— Они же только моей работой и кормятся, — продолжает арендатор.

— Рука без глаза — ничто, — ответствует Бриганте.

И так далее. И тому подобное. Словом, идет обычный обмен любезностями между низшим сержантским составом.

— Отдохну-ка я здесь чуток, — замечает Бриганте.

— Это как тебе будет угодно.

Вопросов Бриганте задавать не полагается. Если он решил передохнуть на твоей плантации, значит, ему нужно что-то по соседству контролировать. А это уж его личное дело.

Бриганте присаживается в тени инжира и ждет, когда арендатор вместе со своими поденщицами отправится восвояси.

Отец Маттео Бриганте был батраком, работал поденщиком (если только вообще не сидел без работы). Мать его тоже была поденщицей, полола сады или таскала воду из оросительных колодцев; она еще чаще, чем отец, сидела без работы. В благодарность арендатору или управителю, милостиво согласившемуся взять их на работу, они безвозмездно, сверх урочного времени, успевали переделать для него же кучу дел.

Итало Барбоне, один из арендаторов дона Оттавио, питал почему-то склонность к отцу Маттео и занимал его чаще, чем других. Жил Итало тут же, при плантациях, в двухстах метрах от шоссе, и к домику его вела тропка с пробитыми на манер лестницы ступеньками. Когда Итало отправлялся в Порто-Манакоре, отец Маттео с наступлением темноты ждал на обочине шоссе с фонарем в руках возвращения хозяина, чтобы провести его по коварной тропинке; отец шел впереди хозяина, чуть бочком, наподобие краба, чтобы не заслонять от Итало Барбоне свет фонаря. Арендатор был большой любитель поиграть в «закон» и сплошь и рядом возвращался домой только на заре. Отцу Маттео приходилось иной раз ждать его целую ночь напролет, и ни разу он не набрался храбрости и не сказал своему благодетелю: «Я оставлю фонарь внизу у тропинки, а сам пойду спать». Да и впрямь, оставь он фонарь без присмотра, его непременно кто-нибудь да стянул бы, в краю безработных и фонарь — ценность немалая. А если бы он припрятал фонарь, скажем, в кустах (ведь можно же было условиться, куда его спрятать), Барбоне, возвращавшийся обычно под хмельком, мог бы вполне с пьяных глаз фонаря не нашарить, а даже нашаривши, не сумел бы зажечь. Поэтому и не было иного выхода, как ждать, ездя прямо на земле, на обочине дороги, пока арендатор не соблаговолит пожаловать домой.

Но и Барбоне тоже приходилось ждать. В то время дон Оттавио большую часть года проводил в Риме. Бывало, придет от него арендатору немногословный приказ: «Жди меня в понедельник на вокзале в Виллануова». Барбоне запряжет пару лошадей в карету и отправится на вокзал, ждать своего хозяина в Виллануова, что в двадцати километрах от Порто-Манакоре. Чаще всего дон Оттавио в назначенный понедельник не приезжал, равно как не приезжал он ни во вторник, ни в среду, так что приходилось арендатору ждать на вокзале всю неделю подряд, а на ночлег устраиваться на охапке соломы, брошенной прямо на дно кареты. Нынче дон Оттавио в поездах не ездит: у него несколько автомобилей. Но старик Итало Барбоне продолжает его ждать, если не на вокзале, то в других местах, и для этого ожидания есть у него различные причины, целая куча поводов.

Дон Оттавио заставлял ждать своего арендатора, который заставлял ждать своего батрака. Король, само собой разумеется, заставлял ждать дона Оттавио, а господь бог — короля. Таково было первое представление юного Маттео Бриганте о социальной иерархией. Каждый кого-нибудь да ждет и заставляет ждать себя кого-нибудь еще. Один только господь бог никого не ждет, и один только батрак никого ждать не заставляет. Так сложилось в его голове представление о двух абсолютах, двух противоположных иерархических крайностях (хотя, конечно, не в этих выражениях): наверху господь бог, а внизу батрак. Положение батрака определилось в представлении этого батрацкого сына как абсолют мизерности.

Другие, как, скажем, каменщик Марио (которому комиссар Аттилио отказал в выдаче паспорта, потому что Марио отказался разорвать свою партийную карточку), хотят снести само здание и построить новое, где иерархия базировалась бы на совсем иных основаниях (отмены всяческих иерархий требуют анархисты, еще довольно многочисленные на Юге Италии). Но для того, чтобы прийти к таким взглядам, требовалось по меньшей мере читать газеты и книги или, на худой конец, встречаться с теми, кто эти газеты и книги читает, что было, конечно, недоступно юному Маттео (особенно во времена фашизма). Но уже в десятилетнем возрасте он принял решение любой ценой ускользнуть из лап этого абсолюта мизерности, другими словами, избежать положения батрака. Приходится ждать — подождем, раз уж этого не избежишь, но хоть извлечем из этого выгоду, получим со временем возможность заставлять других ждать себя. Подчиняться навязанному тебе закону — что ж, подчинимся, но и сами будем навязывать другим свой закон именно в этом Маттео еще мальчишкой полагал высшее человеческое достоинство.

Поэтому-то он, невзирая на жесточайшие порки, наотрез отказывался ходить на прополку вместе с женщинами и, нацепив два ведра на коромысло, таскать воду на те плантации, где не было оросительных борозд, хотя на эту работу бегали все батрацкие дети, если, по счастью, они требовались арендатору. Ныне он считал, что отцовские порки способствовали его закалке. Когда он вспоминал об этом теперь, то равно радовался тому, что отец бил его смертным боем, и тому, что он, мальчишка, сумел выдержать характер, вот он, слава богу, и стал таким железным. Именно по тем же причинам он бил своего сына Франческо, бил не в минуту злости, не под горячую руку, как бивал его самого покойный батюшка, что ослабляет воздействие порки, то есть наказания, придает ему неотвратимость стихийных бедствий, бури, землетрясений, малярии, но стегал Франческо ремешком хладнокровно, или сам считая удары, или заставляя сына считать их; и от души радовался, видя, что мальчик стискивает зубы, но не крикнет; радовался, чувствуя, что сын его ненавидит, но зато уж настолько научился владеть собой, что даже не крикнет о своей ненависти, так умеет скрыть свою ненависть, что даже в глазах она не мелькнет, — вот таким-то образом он тоже закаляется, крепнет духом, становится мужчиной.