Том 4. Сашка Жегулев. Рассказы и пьесы 1911-1913 - Леонид Андреев

Яков-дворник — красивый молодец лет двадцати трех, по виду спокойный, очень вежливый, порою даже медлительный, но медлительность только наружная и нужна Якову для того, чтобы хоть несколько связать и задержать стремительность воли, дикий неугомон, почти вихрь, в котором напряженно трепещет его душа. Презрителен и горд до последней степени: отсюда та необыкновенная щедрость, с которой он расточает и ласку, и жизнь, и самое душу свою. Дарит от презрения, от невыносимой гордости, от единственного желания воздвигнуть под собою высочайшую гору; один из тех немногих, что, завоевав Царство Сибирское, легким жестом и с усмешечкой бросают его к чьим-то ногам: а мне ничего не надо! Таким он раскрывается постепенно. Иногда любит стать в позу, откровенно любуется собою — но по отношению к другим это самолюбование носит угрожающий характер. Речь свою, порою быструю до скороговорки или речитатива, отчетливо чеканит. Присловье: «как это говорится», служит для чекана и щегольства. Мука и великое страдание его в том, что он — не знает муки, не знает дурмана дешевых грез и обольщений. Единственным судом над собою признает только Суд Божий, но и туда идет не без намерения показать себя.

Феофан-странник — нечто огромное и даже страшное по виду, носит что-то вроде подрясника, стянутого по животу широким кожаным поясом, таскает здоровенную палку, топает здоровенными сапожищами. Голос трубный, яростно-громкий в начале, к концу же фразы переходящий в сдержанный, мягкий и даже Добродушный рокот. Носит в себе истинного пророка, но задавлен тяжестью тела и своей бессловесностью. Между пьяным и трезвым разница небольшая.

Маргарита-горничная — душа нежная и красивая, страстно нуждающаяся в признании. Чувствует себя цветком райским, благоухающим, а руки жизни грубы и тяжелы, тискают и мнут, ломают беспощадно. Обычный и будничный прием гостиных: целование дамской ручки мужчинами — для нее восторженная, наивная и несбыточная мечта о воскресении из мертвых.

Ничего специфического для дворника, горничной и экономки не должно быть в сценической характеристике означенных: просто люди.

Князь де Бурбоньяк — сравнительно молодой человек, лет 35-ти, изящный, скромный, с прекрасными манерами и воспитанием; росту высокого. Его мягкость и готовность имеют черты странного и даже загадочного непротивления злу, безмолвной, почти фаталистической покорности.

Зайчиков — беззаветно влюблен в князя, на этой любви построил последнюю жалкую храмину своей жизни. Любит Зайчикова и князь; и есть у них минуты интимные, часы сокровенные, когда прижимаются они друг к другу, как озябшие, и молчат, согласуя свою печаль. Внешне Зайчиков бурлив, порой актерски, а порой и искренне патетичен, и весь во власти сыгранных когда-то и виденных ролей — не только в манере речи, но и в переходах настроений.

При постановке режиссеру необходимо соблюсти следующее:

В сцене свадьбы выявить странность всей обстановки — то, что генерал на своем языке называет «фантасмагорией». Надо помнить, что жених нарочный, и все гости нарочные, и посаженый отец и мать нарочные; сочинив свадьбу и княжество, Василиса Петровна принимает их со всей серьезностью верующего, и для нее одной свадьба — нечто подлинное и настоящее. И разве только Зайчиков разделяет ее веру — когда в забвении чувств от любви к князю, от алкоголя, суеты и праздничной обстановки теряет границы между правдой и мечтою. Гости первого плана еще стараются играть настоящих гостей, но фигуры второго плана механичны, почти неподвижны, безмолвны и чужды.

В сцене ночлега на постоялом дворе необходимо дать непрерывный и ровный топот пляшущих. И только раз, перед вторым появлением Якова, врываясь в тоскующую речь Маргариты, слышится его поющий голос.

В последнем действии выстрелы за сценой должны быть довольно часты, но отнюдь не громки: стреляют далеко, в прихожей или даже на лестнице.

(Андреев Л. Каинова печать (Не убий). Драма в пяти действиях и картинах. Репертуар СПб. Императорского Александрийского театра. Театральное издание журнала — «Театр и искусство», б. г., с. 63–65).

«Не убий» Андреев писал во второй половине августа — в начале сентября 1913 г. В письме Немировичу-Данченко от 17 августа 1913 г. писатель говорит о своих планах засесть за драму в ближайшие дни, а 9 сентября уже высылает готовую пьесу адресату (Письма Л. Н. Андреева к Вл. И. Немировичу-Данченко и К. С. Станиславскому (1913–1917). — Уч. зап. Тартуского гос. ун-та, вып. 266. Тарту, 1971, с. 232, 233).

Уже в этом письме Андреев пытается объяснить своеобразие своей новой пьесы: «„Не убий“ примыкает к типу пьес „Савва“ и „Дни нашей жизни“, а в драматургической литературе вообще идет следом за Островским, „Властью тьмы“, горьковским „Дном“, конечно, отличаясь резко от упомянутых самой трактовкою сюжета. Оставаясь противником чистого реализма, я сгустил краски, некоторые положения и характеры довел до крайности, почти до шаржа или карикатуры, ввел изрядное количество „рож“ и даже черных масок: вообще на старой литературной квартире расположился по-своему <…> Пьесу „Не убий“ я написал в две недели (некоторые акты написав по два и даже три раза)…» (там же, с. 233).

В письме, датируемом серединой сентября 1913 г., Андреев в ответ на упреки Немировича-Данченко в неправдоподобии ряда персонажей и ситуаций продолжает уточнять особенности драматургического строения «Каиновой печати», убеждая своего адресата, что если большинство актов в ней «понимать как реальность, то они плоски: ну что такое эта дурацкая свадьба, и даже „с генералом“?.. Ведь на свадьбе все — фантасмагория, как говорит генерал… И это потому, что вся Василиса — а значит, и вся линия ее — в призрачной мечте, в несуществующем, в неистовом желании сотворить себе свой мир. То-то и страшно <…> на той свадьбе, что никакой свадьбы нет и не было, а все только сочинено Василисой <…> И разве не призрак, не фантом милейший Зайчиков, весь составленный из обрывков ролей, абсолютно лишенный способности речи и где-то в глубине, под внешним покровом пьянства, грязи и лжи живущий святой и печальной жизнью? А милый князь — разве он не святой из святых?

Скажу больше: свят и Яков, и все они святы — и это только обман зрения, что кажутся они пьяницами, ворами, убийцами. Это только наряд дьявола на них. И отсюда, повторяю, грубость красок, нарочитость шаржа, грим лиц и декораций ихней призрачной жизни. Нет тут реальности» (там же, с. 234–235).

Однако в письме от 13 сентября 1913 г. Немирович-Данченко дает Андрееву официальный отказ в постановке пьесы МХТом. Андреев передает пьесу московскому театру К. Н. Незлобина (премьера состоялась 20 декабря 1913 г.).

В Петербурге Андреев предназначал пьесу для постановки Александрийскому театру (роль Яшки писалась для H. H. Ходотова). Предлагая роль Василисы Петровны актрисе Александрийского театра М. Г. Савиной, автор уверял ее, что пьеса «написана в реальных тонах, близких к Островскому». Однако после прочтения «Не убий» Савина отказалась играть в ней (см.: Шнейдерман И. Т. Мария Гавриловна Савина. Л.-М., Искусство, 1956, с. 302–304), и пьеса была снята с репертуара. В прессе появились заметки, что якобы истинной причиной снятия пьесы дирекцией казенных театров в Петербурге было то, что фигура Феофана будто бы напоминает Григория Распутина (Театр, 1913, № 1397).

В сезон 1913/1914 г. пьеса шла также в ряде провинциальных театров (в Одессе, Баку, Воронеже, Нижнем Новгороде и др.). В 1914 г. пьесу также собирался ставить в берлинском «Немецком театре» М. Рейнгардт, однако по ряду причин постановка «Не убий» здесь осуществилась лишь в 1924 г. В 1916 г. был сделан фильм «Не убий» (сценарий Л. Андреева и В. К. Висковского).

Сложная сценическая судьба пьесы сказалась на восприятии ее критикой. Постановка в театре Незлобина, в которой не был раскрыт достаточно сложный, соединяющий фантасмагорию и традиции Островского замысел Андреева, была большинством рецензентов признана неудачной. При этом существенная вина за неуспех возлагалась и на автора. «Автор справедливо уклонился от посещения премьеры своей пьесы: впечатление от нее сумбурное <…> После четвертого акта шиканье даже заглушило аплодисменты», — писал рецензент газеты «Театр» (1913, 21 декабря, № 1417, с. 9). По мнению другого критика, «многословие, высокопарность речи и претенциозность замыслов — эти обычные недостатки последних произведений Леонида Андреева легли всей тяжестью на „Каинову печать“ <…> По содержанию же и даже по рисунку положений „Каинова печать“ порою напоминает то Достоевского, то Толстого, то даже бульварные романы» (Туркин Н. Московские письма. — Театр и искусство, 1914, № 2, 12 января, с. 33–34). С ним солидарен и С. Яблоновский, утверждавший, что «Каинова печать», как многие последние андреевские драмы, написана «очень неровно»: «…но только там, где раньше бывали яркие и оригинальные сцены, — теперь то Достоевский, то Щедрин, то Лев Толстой; все это, разумеется, опрощенное, разбавленное для всеобщего употребления, а там, где этого нет, начинается самый невероятный бульварный роман…» (Русское слово, 1913, 21 декабря, № 294).