Том 4. Сашка Жегулев. Рассказы и пьесы 1911-1913 - Леонид Андреев

Василиса Петровна. Да, странная какая-то, не помню. Вероятно, тогда я очень редко смотрелась в зеркало: я и лица своего не помню… или я не так причесывалась?

Леля. Ах, maman, вы такая красавица, я вам завидую, maman. Ну говорите еще, говорите!

Василиса Петровна. Да. И как будто солнце, Лелечка, взошло над моей головою: понимаешь, такие ослепительные лучи…

Леля. Понимаю, maman, говорите!

Василиса Петровна. И как будто я взошла на высокую, высокую гору: понимаешь, Лелечка, — я вверху, а веж жизнь и все люди далеко, далеко внизу. И вдруг я все увидела и поняла: и зачем люди, и зачем слезы, и зачем людям нужен Бог — раньше я это не совсем понимала. Бог нужен, чтобы творить чудеса и чтобы не было слез, — это так ясно!

Леля. Я плачу, maman!

Василиса Петровна. Да. Вот когда-нибудь, к концу моей жизни, я пойду в монастырь, приму схиму — я уже сделала вклад, Лелечка, и тогда мне все станет еще яснее, еще понятнее. Как ни высока гора, Лелечка, на которой я сейчас по милости Божией, — а есть еще выше: и какой вид оттуда, какие необозримые дали!..

Леля. Я плачу, плачу, maman!

Василиса Петровна. Да. И тогда со мной свершится второе чудо, Лелечка. Я еще не совсем покорилась сейчас, я еще слишком горда моим званием, моею благородною кровью, но тогда… Тогда, как пыль, стряхну я с себя всю гордость владык земных — и покорюсь, ах, как сладостно я покорюсь!! Что такое я, человек: вот иногда у меня болит сердце… не знаю, почему, но иногда у меня болит сердце, а тогда…

Леля. Maman, вы плачете?

Василиса Петровна. Я от счастья плачу.

Леля. И я тоже.

Обе плачут; Лелечка в ногах у княгини, та — продолжая смотреть на себя в зеркало.

Василиса Петровна. Ну, ну, перестань, Лелечка. Обе мы с тобой глупые! Посмотрел бы кто на нас.

Леля. Я не могу перестать, maman! Я тоже пойду в монастырь! А отчего вы всегда в трауре, maman? Траур так не корреспондирует цвету вашего лица!

Василиса Петровна (вставая). Ну хорошо, хорошо, милочка. В трауре? Разве я тебе не говорила, что у меня умер родственник, очень, очень почтенный человек… (припоминает) Да, уже скоро год. Вот на днях будет год, тогда и? сниму, а сейчас… надо Богу молиться и спать. Где мой флакончик?

В дверь стучат.

Леля. Вот, maman. Тогда и в театр поедем? Василиса Петровна (прислушиваясь). Да постой же, Леля, не тараторь. Что это, кажется, стучат?

Леля. Да, maman, стучат.

Василиса Петровна. Постой, не тараторь… Да, странно. Кто там? Войдите…

Но там, очевидно, не слыхали: стук продолжается.

Да что они там!.. Лелечка, открой и узнай.

Леля. Сию минуту, maman.

Открывается дверь, пропуская горничную Мери. Горничная что-то быстро шепчет.

Василиса Петровна (из спальни). Ну что же вы там? Лелечка! Это вы, Мери? (Входит в будуар.)

Леля. Да, maman, там…

Василиса Петровна. Что там? Как это глупо, Леля. Дай свет, пожалуйста, я ничего не вижу. Ну что вы, Мери, что вам надо?

Горничная. Там, ваше сиятельство…

Василиса Петровна (перебивая). И сколько раз я вам говорила, Мери, чтобы меня не беспокоить в этот час. Если что-нибудь забыли или ваша Фанни Карловна напутала, то можете завтра, а не барабанить в дверь.

Горничная. Там двое пришли, ваше сиятельство. Просят принять их.

Василиса Петровна. Двое? Вы с ума сошли, Мери. Какие двое? Когда докладывают, то надо говорить фамилию, а не двое.

Леля. Мамочка, я боюсь сумасшедших! Это сумасшедшие?

Василиса Петровна. Оставь, Леля. Ну?

Горничная. Я им говорила, что поздно, а они просили записку передать. Вот.

Василиса Петровна. Какую еще записку? Дайте сюда. Где мой лорнет, Леля, подай, пожалуйста. Двое! Ну куда же вы, Мери, я вам еще ничего не ответила… Спасибо, душечка.

Продолжая укоризненно смотреть на горничную, разрывает конверт и читает. Но при первых же словах взволнованно откладывает лорнет и дальше читает так. Напряженно обдумывает.

Что такое? Да, да, вот что. Право, не знаю… Их двое, Меря?

Горничная. Да, ваше сиятельство.

Василиса Петровна. Вот уж и не знаю я… какие странные люди. Постойте, Мери. Это, Лелечка, наши дальние родственники, ты их не знаешь, из боковой ветви. Я их помню, очень, очень бедные люди, но скромны, и меня удивляет, как это вдруг ночью…

Леля. Днем им неловко, maman.

Василиса Петровна. Ты думаешь? (Рассматривает письмо.) Да, да, они так и пишут, что днем они не решаются… и… Бедные люди! Но нельзя же их принимать в гостиной: они будут смущаться, и вообще… Лелечка, друг мой, я думаю, что это будет вполне прилично, если я приму их в будуаре?

Леля. Я думаю, maman!

Василиса Петровна. Правда, мой будуар предназначен только для интимных друзей, но… Вы здесь, Мери? Да, так будет лучше всего. Послушайте, Мери, проводите их сюда… Да куда же вы? Сперва закройте свет в спальне и задерните занавес, а потом уже идите. И ты, Лелечка, иди, а то они будут стесняться, мой друг. Они такие… забитые!

Леля. Но я боюсь, maman! Все бедные такие злые.

Василиса Петровна. Пожалуйста, без глупостей, Леля. Поцелуй меня и иди, душечка, они скоро уйдут. Иди.

Целует Лелю, и та выходит вслед за горничной. Василиса Петровна одна. Тревожно, с нескрываемым страхом смотрит на дверь, затем — при входе неожиданных гостей — снова принимает выражение спокойствие и как бы некоторой надменности. А входят Зайчиков и князь де-Бурбоньяк. Оба одеты плохо. Зайчиков, видимо, болен, опух, расползся и, войдя, без приглашений садится. Князь — как всегда.

Князь. Бонсуар, madame.

Василиса Петровна. Бонсуар, мон пренс!

Зайчиков (отдышавшись). Княгинюшка, матушка, простите великодушно. И что сел без разрешения, и что ночью, так сказать, во мраке осмелился… Но жребий брошен, княгиня, и мы у ваших ног. Князь, дай мне папиросу. Пермете?

Василиса Петровна. Да, признаюсь, я несколько удивлена, и вообще вы так странно выражаетесь: какой жребий? Князь, садитесь, прошу вас. А вы, господин, господин…

Зайчиков. Бывший антрепренер Иван Алексеевич Зайчиков. Умираю, княгиня.

Василиса Петровна (подозрительно). Вы больны?

Зайчиков. Умираю. Так сегодня схватило, знаете, что вот осмелился ночью, во мраке, так сказать, и привел. Возьмите, княгиня!.. Князь, — молчи, мой друг, не смеешь, князь! Возьмите его, а то — пропадет!

Василиса Петровна. Я не совсем понимаю вас. Вы были за границей?

Зайчиков. За какой за границей?

Василиса Петровна (настойчиво). Ну да: вы были с князем за границей!

Зайчиков (уныло). Ну за границей так за границей. Не в том суть, дорогая, а в том, что занавес пора спускать. Умираю! Вот сейчас отдышался, а то… Да, княгиня, ваше сиятельство, так проходит слава мира сего. Был антрепренер Зайчиков, актеришка скверный, врал, лицемерил, подкопы делал, водку пикулями закусывал — а теперь и нет его. Роскошь, забавы, светлость корон, счастье и слава — все только сон! Эх, глупо! И это глупо. Изоврался я, как старая лошадь, и даже умереть прилично не умею. Глупо как.

Князь. Не волнуйся, дорогой.

Зайчиков. И это все глупо. Князь, достойнейший друг мой — отойди на минуту! Не мешай, я требую, наконец! Ну оглохни, ослепни, наконец — и не мешай.

Князь. Хорошо, мой дорогой.

В некотором замешательстве смотрит на княгиню, затем садится у дальнего столика с альбомом.

Василиса Петровна. Вы меня поразили, Иван Алексеевич. Правда, я совсем, кажется, забыла, и вдруг ваше неожиданное появление… — но ведь вы же собирались за границу, помню?

Зайчиков. Да, и за границу собирались.

Василиса Петровна. Так почему же вы здесь, Боже мой — как это дико! И ночью, я уже собиралась спать, как вдруг стучат, какая-то записка… (Тихо.) Но где же деньги, Иван Алексеевич, где же деньги?

Зайчиков (громко). Деньги? Раздали, пропили, потеряли, слона покупали — почем я знаю, куда девались эти деньги! Вначале я еще помню, что-то такое выходило, я уж начал труппу сбивать, летний театрик присмотрел, но — заскакал штандарт! Фантастика, феерия, сон в летнюю ночь, восторг и упоение, но — мертвые сраму не ймут! Что я — вот моя заботушка, вот горе мое: ведь пропадет, княгиня! Заклюют, сожрут, унизят!