Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный) - Уильям Фолкнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Оружейный склад? — сказал толстый. — Ты хочешь сказать — тюрьма.
— Нет, это был какой-то склад, а люди там кучками лежали на полу. — И как он подумал, что, может быть, его компаньон тоже здесь, и как он даже пошарил глазами в поисках полукровки, а сам тем временем ждал подходящего случая, чтобы пробраться назад к двери, где стоял солдат, и как он — женщина шла за ним — пробрался наконец назад к двери и уперся грудью в ствол винтовки.
— Давай, давай, — сказал солдат. — Иди назад. Вам скоро дадут какую-нибудь одежку. И поесть чего-нибудь. А к тому времени, может, за вами и родня придет. — А еще он рассказал о том, как женщина проговорила:
— Может, если сказать ему, что у тебя здесь есть родственники, он нас выпустит. — И как он не сделал этого; это он тоже не умел выразить словами, это было слишком глубоко, внутри него, ему еще никогда на протяжении всех его ушедших поколений не приходилось думать об этом словами, он носил в себе трезвое и ревностное уважение деревенского простака не к истине, а к воздействию, силе лжи, не то чтобы он стыдился лгать, а скорее предпочитал использовать ложь с уважением и даже тщанием, хитроумным, быстрым и сильным, как тонкое и смертельное лезвие. И как ему выдали одежду — голубой джемпер и комбинезон, а потом дали и поесть (проворная, накрахмаленная молодая женщина сказала: «Ребенка нужно искупать, вымыть. Иначе он умрет», а женщина ответила: «Да, мэм. Может, он и покричит немножко, ведь он еще ни разу не купался. Но он хороший малыш»), а потом наступила ночь, голые лампочки резко, грубо и одиноко сверкали над храпом, и тогда он поднялся и разбудил женщину. А потом — окно. Он рассказал об этом: о том, что там было много дверей, но он не знал, куда они вели, и он долго искал окно, которым они могли бы воспользоваться, наконец нашел его, в руках у него были младенец и сверток, когда он полез первым… «Тебе нужно было разорвать простыню, скрутить ее веревкой и так спуститься вниз», — сказал толстый заключенный. Но простыня ему была не нужна, теперь под его ногами был булыжник мостовой, а его окружала густая темень. И город тоже был здесь, но он еще не видел его, да и не собирался, город присутствовал здесь низким постоянным мерцанием; Бьенвилль когда-то тоже стоял тут — этот город был порождением фантазии неженки, называвшего себя Наполеоном, но теперь перестал быть таким. Эндрю Джексон нашел его в двух шагах от Пенсильвания Авеню[45]. Но заключенный нашел, что он значительно дальше, чем в двух шагах, от судоходного канала и его лодки, рекламный щит кока-колы теперь был неясно виден, разводной мост по-паучьи маячил своей аркой на фоне рассветного бледно-желтого неба; и о том, как он спустил лодку назад в воду, он рассказал не больше, чем о дамбе высотой в шестьдесят футов. Теперь озеро было позади; он мог плыть только в одном направлении. Когда он снова увидел Реку, этот Поток, он тут же узнал его. Не мог не узнать, он стал неискоренимой частью его прошлого, его жизни; он станет и частью того, что оставит заключенный своим потомкам, если только судьба даст ему такую возможность. Но четыре недели спустя Поток будет выглядеть иначе, чем сегодня; так оно и случилось: Поток (Старик) пришел в себя после учиненного им дебоша, снова вернулся в свои берега. Старик теперь спокойно нес свои журчащие воды к морю, коричневые и густые, как шоколад, между насыпями, внутренние стены которых покрылись морщинами, словно в застывшем и ошеломленном недоумении, увенчанные сочной зеленью лета в ивах за насыпями, а в шестидесяти футах под ними гладкие мулы тащили за собой широкие плуги, врезавшиеся в обогащенную землю, в которую даже не нужно ничего сажать, ей можно только показать хлопковое семя, а дальше уж все пойдет само собой; в июле здесь будут стоять симметричные мили сильных стеблей, а в августе все загорится пурпурным цветением, в сентябре черные поля накроет снежная белизна, прольется на них, в длинных мешках поволокут урожай, длинные черные ловкие руки будут срывать коробочки, горячий воздух наполнится жалобным скрипом лебедок, но это будет в сентябре, а сейчас стоял июнь и воздух был полон саранчи и (городишки) запахом свежей краски и горьковатым запахом клея для обоев… городишки, поселки, маленькие потерянные деревянные площадки на сваях, расположенные с внутренней стороны насыпей, нижние этажи сверкали чистотой под новой краской и обоями, и даже отметины на сваях и столбах и деревьях, оставленные разбушевавшимся майским подъемом воды, исчезали при каждом ярком серебряном порыве громкого и непостоянного летнего дождя; потом он увидел лавку на террасе насыпи, несколько оседланных мулов с веревками вместо узды в сонной пыли, несколько собак, кучку негров, сидящих на ступеньках под щитами, рекламирующими жевательный табак и лекарство от малярии, троих белых, один из них — помощник шерифа, собирающий голоса, чтобы обойти своего начальника (который и дал ему эту работу) на августовских выборах, все они остановились и смотрели на лодку, появившуюся из яркого сияния полуденной воды, смотрели, как она приближается к берегу, как выходит из лодки женщина с ребенком, потом мужчина, высокий человек в выцветшей, но недавно выстиранной и вполне чистой тюремной одежде, он остановился в пыли, где дремали мулы, и смотрел на них бледными холодными насмешливыми глазами, а помощник шерифа тем временем продолжал шарить у себя под мышкой, и все присутствующие поняли, что этот жест должен означать мгновенное, одним движением извлечение пистолета, правда, занявшее значительный промежуток времени, потому что пистолет так и не был извлечен.
— Вы — полицейский? — спросил он.
— Можешь не сомневаться, — сказал помощник. — Вот только достану этот проклятый пистолет…
— Ясно, — сказал заключенный. — Вон там ваша лодка, а это — та самая женщина. Но того психа на сарае я так и не нашел.
ДИКИЕ ПАЛЬМЫ
Теперь доктор и человек по имени Гарри вместе вышли на темное крыльцо, в темный ветер, все еще наполненный трепетом невидимых пальм. Доктор нес виски, полупустую бутылку в одну пинту, может быть, он даже не знал, что держит ее в руке, может быть,
