Судьба императора Николая II после отречения - Сергей Мельгунов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
97
Революционная фразеология была свойственна эпохе – так, наряду с декларативными заявлениями министра юстиции, тов. министра вн. д. Урусов в интервью с сотрудником «Бирж. Вед.» заявлял, что политический сыск отныне изгоняется из государственного обихода – и это было в то время, когда старые тюрьмы стали наполняться новыми политическими заключенными, слугами ушедшего в небытие режима.
98
Склонный к персонификации министр юстиции говорил в Москве: «Я организую» верховную комиссию «явочным» порядком. Министр потом переименовал верховную комиссию в «чрезвычайную» – очевидно, в целях избегнуть аналогии с делом декабристов.
99
Упоминание о «революционной демократии, очевидно, следует объяснить тем местом, где Муравьев делал свой доклад.
100
Этот вопрос был поставлен членом Комиссии Родичевым.
101
См. мою книгу «На путях к дворцовому перевороту».
102
Конечно, в отзывах значительно сказались точки зрения писавших, которые преломлялись ими в призме или эмигрантской, или большевизанской психологии.
103
От министра юстиции, между прочим, было объявление, приглашавшее всех граждан нести обличающие документы. Мы не имеем никаких данных, указывающих, что в След. Ком. поступали соответствующие документы со стороны, но зато возможно зарегистрировать расхищение документов при обысках, которые производились добровольцами.
104
По словам Завадского, Муравьев предполагал привлекать и провокаторов за «превышение власти».
105
В августе такой громкий процесс, как обвинение бывшего военного министра в «измене», протекал при общем к нему безразличии. «Вопреки ожиданиям, – писали «Рус. Вед.» 11 авг., – в первый день на процессе собралось народу «очень мало». «Белый зал Армии и Флота почти пуст, – сообщал петербургский «День» 11 авг. – Присутствующие говорят о злобе дня, а не о Сухомлинове». «Никогда за всю мою судебную деятельность, – утверждает Чебышев, – мне не приходилось присутствовать на таком скучном процессе. Так к нему относилась и публика». Коковцев вспоминает, что когда его допрашивали по делу Сухомлинова, зал был «почти пуст» – были заняты только передние ряды. «Пустой зал» наполнялся только в день речи обвинителя, Носовича. Газеты отмечали «эпидемическую неявку» свидетелей, успевших заболеть «всеми человеческими болезнями».
106
В момент допроса Хв. носил звание члена Думы, нормально охранявшее его «неприкосновенность».
107
Приведем лишь одну иллюстрацию, характеризующую положение печати в эпоху войны. При допросе арестованного по ордеру Керенского 1 марта тов. мин. вн. д. Плеве в Комиссии произошел такой диалог: Председатель: По какому поводу вами была запрещена следующая выписка из газеты «Русская Воля»: «Решительно ни о чем писать нельзя. Предварительная цензура безобразничает чудовищно. Положение плачевное, нежели 30 лет назад… Протопопов заковал нашу печать в колодки, и более усердного холопа реакция еще не создавала (писал это Амфитеатров). Страшно и подумать, куда он ведет страну. Его власть – безумная провокация, рев революционного урагана». Так вот, каким образом возможно было запрещение такого места обосновать требованиями закона о военной цензуре? Почему указание на безумную политику Протопопова… Почему это несомненно правильное указание подведено было под понятие сведений, могущих повредить интересам государства? Плеве: Потому что тут, собственно, брань по адресу министра вн. д. Такого рода брань в газетах, конечно, не допускалась военной цензурой. Председатель: Но вы изволите быть юристом. Мне кажется, здесь не было того, что понимается под словом «бронь». Здесь резкая критика пригодности Протопопова. Плеве: Нет, извините, название человека холопом, название человека «безумным орудием, реакции» – это брань. Это, во всяком случае, опорочение должностного лица. Председатель: Таким образом, свое запрещение вы подводили под понятие вреда для военных интересов государства? Плеве: Это вносит разруху во внутреннее управление государством…
При «криминализации» действий представителей дореволюционного режима неизбежно применение метода сравнения с административной критикой демократических стран. Эти строки пишутся в дни второй «великой европейской войны» во Франции: «Можно ли себе представить, что запрещенные строки Амфитеатрова могли бы появиться в парижской печати по адресу министра-президента Даладье?»
108
Кроме следователей, опрашиваемые подвергались допросу и со стороны самого министра юстиции (напр., несколько раз Керенский допрашивал Протопопова, также Хабалова). За три дня до допроса Хвостов 18 марта был допрошен Коровиченко. В качестве кого действовал будущий комендант Александровского дворца, мне неизвестно.
109
Следственный материал опубликован в самых незначительных размерах. В каких пределах он сохранился – неизвестно.
110
Здесь следователи разобрались очень мало. Руднев, например, проявил поразительную недальновидность и отсутствие элементарного критического чутья, приняв изданную в 1911 г. книгу «Мои мысли и размышления» («краткое описание» путешествия по святым местам и вызванных им размышлений на религиозные вопросы) за произведение «старца» (Гурко в книге «Царь и Царица» напрасно уверовал в «экспертизу», которая установила «подлинность» распутинского творчества). Следователь нашел эту книгу преисполненной «детской наивности, простой, задушевной искренности». Без соответствующей справки в своем б. «московском архиве» я не могу в точности указать, кто составил эту явную подделку, опубликованную, как скромно говорит Белецкий, с «ведома» Распутина. В свое время это было определенно установлено.
Такую же наивность проявил следователь, повторяя в воспоминаниях версию Вырубовой, как Иллиодор просил свою жену продать царской семье его рукопись «Святой Чорт», как департамент юстиции на свой риск и страх вступил в переговоры с женой Иллиодора о приобретении книги, за которую автор требовал 60 т., как дело было представлено Ал. Феод., которая с негодованием отвергла гнусное предложение. Это было, по словам Вырубовой, в Ставке в 1916 г. И Белецкий, и Хвостов по-своему рассказали всю эту шумную историю, но самое пикантное в ней было то, что, когда представители Деп. Полиции гонялись за рукописью, она давно уже лежала в архиве «Голоса Минувшего» и была приобретена всего за 2000 руб. Следователь ничего этого не знал… Кстати, о книге «Святой Чорт». О ней говорит в воспоминаниях Романов – член Комиссии. Имел ли он сам непосредственное отношение к расследованию вопроса – неизвестно, но он утверждает, что Комиссией книга была проверена «документально». У Комиссии даже не явилась мысль заглянуть в подлинник рукописи, изданной с сокращениями, и познакомиться с условиями, при которых редакция «Голоса Минувшего» сделалась владельцем рукописи… Правда, с большим запозданием я был допрошен у себя на квартире судебным следователем по особо важным делам, который явно был не в курсе дела. Это была беседа за чашкой чая. Не помню даже, чтобы я подписывал протокол допроса… Насколько помню, и Пругавин выражал удивление, что к нему не обращались или запросили только формально. Ни у кого не было собрано столько материала для характеристики распутинской эпопеи, – страницы из истории общественной патологии, как у покойного знаменитого исследователя русского сектантства. Архив его безвозвратно погиб и употреблен был в большевистские времена на завертку пищевых продуктов соответствующими петербургскими правительственными распределителями.
Чр. Сл. Ком. чрезвычайно интересовалась вопросом: принадлежал ли Распутин к секте так называемых хлыстов. В качестве экспертов были привлечены к работе даже специалисты, проф. Дух. Академии Громогласов и Коновалов. Если строго православные и церковные люди, как Самарин, Гучков, Родзянко, изучали произведенное Синодом наследование этого вопроса, это было естественно, но совершенно не подходили миссионерские функции к Чр. Сл. Ком. Вопрос мог представлять бытовой интерес, но не общественно-политический.
111
Сама Комиссия, очевидно, совершенно не была знакома с перепиской, иначе она не останавливалась бы в недоумении – кто такой Калинин (Протопопов). Приходится только пожалеть об этом – и не только потому, как отмечает советский исследователь Семенников, что «одна строка переписки разрушает многие вопросы, которым посвящены десятки страниц протоколов Сл. Комиссии». Как мог убедиться читатель из нашего изложения, «кощунственно» опубликованная переписка является лучшей реабилитацией от возведенной на погибшую Царицу клеветы… Нарушение законов общественной морали, запрещающих касаться интимной переписки, в данном случае сыграло положительную роль.
