Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

   — Мы с Татьяной Михайловной ничего не углядели.

   — Ах, Господи! Колыхнулось бы! На наше счастье! Ради нашего дитяти!

Фёдор Алексеевич приложил перст к царициным устам:

   — Не загадывай! Завтрашний день у Господа. Подаст — проживём и возблагодарим.

   — Фёдор Алексеевич, ты гляди, гляди, вроде бы рябь?

Государь улыбнулся, положил руку на головку Агафье Семёновне:

   — Пошли спать, милая! Утро вечера мудренее. Завтра служба праздничная, Крестный ход на. Иордань...

   — А завтра или сегодня небеса разверзаются? О чём ни помолись — сбудется.

   — Всякий день, всякую ночь для молитвы, коли сердце чистое, небеса не затворены...

   — Фёдор Алексеевич, а о чём бы ты хотел Бога попросить?

   — О покое в царстве.

   — А я — чтобы сына тебе родить! — приникла к мужнему плечу. — Мне немножко страшно. Рожать — куда денешься! Уж такая доля женская... Я кричать не хочу. Я, когда маленькая ушибалась, — ни за что не плакала.

   — Будь покойна. У нас докторов — целая дюжина.

Легли в постель. Задремали, но Агафья Семёновна спросила, и по голосу было понятно — улыбается:

   — А в чём завтра будут бояре, твоя царская дворня?

   — Богоявление — великий праздник. В золотых ферязях все должны быть.

   — А на Масленицу в бархатных или в объярных?

   — Масленица — всему народу радость. В бархатных.

Указ носить в разные дни разное платье боярам, окольничим, думным людям, дворцовым чинам Фёдор Алексеевич объявил в конце декабря.

   — Ты у меня выдумщик! — Агафья Семёновна сладко потянулась.

   — Если есть чем украсить жизнь, укрась её, — сонно сказал Фёдор Алексеевич.

   — Отменил бы ты указ носить бабьи охабни провинившимся дворянам.

   — Бабьи охабни носят робкие сердцем, кто с поля боя бежал.

   — Господь Бог убийц прощает. Зачем позорить людей? Позор отца на всё семейство ложится. Детишек-то небось, как зверят, травят, и ровесники, и взрослые дураки.

   — Милость царицы — цветы царства. — Фёдор Алексеевич дотронулся рукой до щёчки Агафьи Семёновны и заснул. Засмеялся во сне, и уж так славно.

...Царь спал, да супротивники его бодрствовали. В полночь в доме Ксении Ивановны, бывшей казначеи боярыни Морозовой, молились о завтрашнем походе верных на царя отступников, на погубителей веры и Святой Руси.

Игумен Симеон Крашенинников после молебна помазал елеем воинство своё, и первым Афанасия, сына Аввакума, принёсшего из Мезени оружие, произведённое и освящённое его батюшкой, протопопом — берестяные грамотки с личинами царей и архиереев, истребивших святость древнего обряда. На Афанасия глядели с горестным умилением: вылитый Аввакум, только шея-то длиннющая — лебедёнок! Дело предстоит страшное, рукастым медведям царёвым только лапой махнуть — слетит головушка.

Глаза у паренька — соколиками, отцовской породы, да ведь и человек северный, в Мезени родился. Шестнадцатый годок. С рыбаками в море хаживал.

Море — страх Божий, но простор, воля, а завтра — зверю в пасть.

Испивши святой воды, заговорщики легли спать. На полу, на тулупы. Через два часа их подняли. Помолились, попросили друг у друга прощения, пошли. По двое, по трое.

Проста была русская жизнь. Хочешь на царя поглядеть, ступай в Кремль, в Успенский собор. Тут тебе и царь, и патриарх, и бояре — краса да гроза Московского царства.

Афанасий шёл вместе с Герасимом Шапочкиным. Герасим нёс узел. В узле большая корчага с дёгтем, в корчаге палка, обмотанная тряпьём. У Афанасия в торбе за плечами лежали отцовские берестяные картинки.

В Кремль вошли через Спасские ворота.

Герасим, показывая на Ивана Великого, сказал:

   — Давай-ка поменяемся. Я полезу на колокольню, а ты ступай в Архангельский собор. Там он, медный гроб царя Алексея.

   — Зачем меняться? — не понял Афанасий. — Я в соборе не был, не знаю, где чего.

   — С Ивана Великого — не уйти от царских слуг. Лесенка узкая, ступеней небось сотни полторы. Схватят.

   — А тебя?

   — Я рад пострадать ради Христа. А ты — сын батюшки Аввакума. Дознаются — быть беде. Языки страстотерпцам пустозерским резали, персты и руки рубили — чего ещё-то ждать? Сруб?.. Ты и палку-то в руки не бери. Опрокинь на поганца весь горшок — и за дверь, да в толпу. Да шапку-то на голову надвинь, по самые брови — они и не углядят.

   — А как царёв гроб распознать?

   — Написано: царь Алексей Михайлович. Ходи, кланяйся, а сам смотри.

Богоявление — праздник вдохновенный. Открывается истина: человек, да хоть какой, Богу родня. Служба святейшему Иоакиму удалась, огромный Успенский собор ярче паникадила и свечей светился Духом Святым. Сей свет был на лицах священства, на лицах прихожан.

Царь стоял на клиросе. Его голос и среди хора узнавали. Как рожок берестяной, да со слезою, будто капля сока берёзового: «Явился еси днесь, вселенней, и свет Твой, Господи, знаменася на нас, в разуме поющих Тя; пришёл если и явился еси, Свет неприступный».

И когда пели славу сию Господу, пришедшие в храм с умыслом принялись гасить свечи восковые и ставить вместо них свечи сальные. Люди увидели богохульство, поднялся шум, и тогда заговорщики с безумной яростью, с палками в пакле, коими колеса мажут, кинулись к иконостасу. Мазали хоругви, налой, пол горнего места, иконы. Кричали:

— Будьте вы прокляты, никонияне! Будь ты проклят, царь-отступник!

Злодеев хватали, те отбивались, народ побежал из собора вон.

И на голову людям с Ивана Великого полетели бумажные листы и бересты. На бумажках письмена о злодеяниях царя Алексея и патриарха, замучивших до смерти праведниц-сестёр Морозову, Урусову, рабу Божию Марию, казнённого в Ижме усечением главы блаженного Киприана, мучеников, сожжённых в срубах.

Афанасий Аввакумович отыскал гробницу царя Алексея Михайловича, когда уж переполох начался. Мазал дёгтем ненавистное имя и усыпальницу крест-накрест, крест-накрест и не мог остановиться, покуда приставы руки ему не заломили.

Царь Фёдор Алексеевич, переживши неистовство, не дрогнул, патриарх Иоаким тоже явил твёрдость отческую. Крестный ход из Кремля на Москву-реку двинулся в срок. Во искупление греха бунтовщиков людей окуналось во Иордань втрое против обычного, а мороз был знатный, Кремлёвская стена местами инеем обросла.

Пойманных раскольников, осквернителей праздника, святынь и гробниц, в тот же день употчевали кнутами. Герасим Шапочкин был поднят на дыбы, а юного Афанасия, сына Аввакума, жгли огнём.

И раскрылось: бунт раскольников — затея пустозерская, Аввакум, расстриженный протопоп, дотянулся рукою из своего ледяного далека до бородёнки царя Фёдора, ухватил-таки, пребольно дёрнул.

Сколько унесли с собою пустозерских берест с хульными словами о царях, о Никоне, о патриархах восточных, о владыках — неведомо, а укоризны в них все запретительные. И не токмо от Священного Писания, но и от божественных уст Спасителя.

Господи! Вот ведь как дела сходятся!

В эти самые дни, для Фёдора Алексеевича весьма горестные, — отцу-самодержцу поругание, царству Русскому поругание, — пришла отписка пустозерского воеводы стряпчего Андреяна Тихоновича Хоненева: «В остроге-де тюрьмы, где сидят ссыльные Аввакум с товарищами, все худы и развалились же, а починить тех тюрем нельзя ж, все сгнили, а вновь построить без твоего, великого государя, указу не смею».

Ответ был отправлен без промедления, тотчас: «Тюремный двор построить вновь, буде починить не мочно. А строить велеть тот тюремный двор с великим береженьем, чтоб из тюрьмы колодников кто не ушёл. А строить преж велеть тюремный тын, а избы после с великим же остерегательством».

Другой указ помчали на скорых в Мезень, таможенному голове Денису Язжину: прекратил бы он выдачу семье Аввакума подённого корму из таможенных и кабацких сборов.

Бунтуете, а ложкой в государев котёл лезете?! Так вот вам, ищите пропитания как птицы — что Бог подаст, то и ваше.

9

В Пасхальную неделю 1681 года самодержец Фёдор Алексеевич раздал, христосуясь, тридцать тысяч крашеных яичек! О голубке своей думая: лишних молитв не бывает.

Чрево у царицы Агафьи Семёновны, при её тонкой-то кости, было пугающе велико, а вот личико нет, не подурнело. В личике-то, в глазах, в нежности губ, в жилочках на висках — что ни день, прибывало красоты.

Сердце у Фёдора Алексеевича сжималось от любви и от ужаса: обошлось бы! Обошлось бы, Господи!

Сам просмотрел роспись окладов докторов и аптекарей. Доктора-иноземцы получали по сто тридцать рублей в год да месячного корму на пятьдесят рублей. У казаков да стрельцов жалованье вдесятеро меньше. Прибавил докторам кормовые, общий оклад поднял с семисот тридцати рублей до восьми сотен.