Мясник - Мария Барышева

Нет, все, домой! Посидев для очистки совести еще несколько минут, я растираю щеки, встаю, но тут в двери соседнего подъезда щелкает замок, и я поспешно плюхаюсь обратно. Но к моему разочарованию из подъезда выходит не Кужавский, а какая-то женщина — высокая, в расклешенном черном пальто с капюшоном, который она опустила очень низко, чтобы снег не летел в лицо, и опушка капюшона почти мгновенно из темной превращается в белую. Едва слышно стуча каблуками, женщина проходит мимо меня, натягивая кожаные перчатки и взблескивая обручальным кольцом на левой руке — господи, какие странные, некрасивые пальцы! Я отворачиваюсь от нее, чертыхаясь про себя, и смотрю на подъездную дверь — не случится ли чуда? На первом этаже у кого-то едва слышно поет Луи Армстронг, и от звуков саксофона почему-то становится еще холодней. Я рассеянно вслушиваюсь в легкий стук каблуков удаляющейся женщины, и в этот момент до меня вдруг долетает знакомый «смеющийся» мужской кашель. Забыв об осторожности, я выскакиваю на дорожку и оглядываюсь, ища оператора и пытаясь понять, как он умудрился незаметно пройти мимо меня, но Кужавского нигде нет. Двор пуст, и единственная живая душа в нем — уходящая женщина. Кто же кашлял? Я уже решаю, что мне это послышалось, но тут женщина, словно специально для того, чтобы опровергнуть это, слегка наклоняется вперед, и у нее вырывается тот же самый кашель, который я слышала только что, а еще раньше — на трамвайной остановке. Я глупо застываю на заснеженной дорожке с приоткрытым ртом. Кашель… обручальное кольцо… походка… пальцы…толстые, короткие, совсем не женские пальцы… Быть не может!

Что за чертовщина?!

Не раздумывая больше, я стремглав кидаюсь следом за «женщиной», но тут же с трудом заставляю себя сбавить шаг и вспомнить об осторожности. Как оказалось, не зря. Если Кужавский шел совершенно беззаботно, то «женщина» то и дело оглядывается, осматривает дома, останавливается поправить сапог или отряхнуть пальто, которые в этих действиях, по-моему, совершенно не нуждаются. Иногда я иду прямо за ней, иногда оббегаю какой-то из домов, чтобы встретить ее с другой стороны, и чем дольше мы идем, тем отчетливей прорисовывается моя догадка — да какая там догадка, уже уверенность. Кашель, манера покачивать руками при ходьбе, тяжелый неженский шаг, сама походка… Это Аристарх Кужавский. Какого черта он нацепил женское пальто и женские сапоги?! Он что — трансвестит? Вот она, похоже, та самая шкатулочка… но была ли она раньше? Наташа ли ее «вытащила»? И почему же так неловко носит Аристарх свой наряд? В первый раз что ли, не привык? Может, прячется от кого, маскируется? Это я догадалась, потому что хожу за ним уже черт знает сколько, да еще и кашель его выдал, а вот другие, да и еще в такую погоду вполне могут принять его за даму.

И что?! Что?!

Интересно, он накрашен или дело ограничилось только одеждой? Жаль, пока нет никакой возможности заглянуть ему в лицо. Нет, ну надо же, а?! Я же с ним разговаривала! Он же меня кадрил! Простой, хамоватый, симпатичный мужик!

С каждой минутой я понимаю все меньше и меньше. У Кужавского, похоже, нет никакой определенной цели — он просто неторопливо кружит по городу, придерживаясь слабоосвещенных мест, — то ли гуляет, то ли ищет знакомых или наоборот, незнакомых. Я бреду следом — замерзшая, злая, полуослепшая от снега, который летит прямо в лицо — «женщина» в красивом пальто как специально постоянно выбирает направление против ветра. Пакет с пустым термосом хлопает меня по ноге, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не швырнуть его в кусты. Ходить уже страшновато — время позднее, и без того немногочисленные прохожие почти совсем исчезают, город слепнет, погружаясь в зимнюю ночь без остатка, и скрип огромных тополей, раскачивающихся на ветру, похож на вой одинокого голодного существа. Несколько раз мы выходим к реке, на которой желтовато-серый лед, припорошенный белым, доживает последние дни. Сейчас река не вызывает у меня паники, как это бывало — твердая и неподвижная, она почти не отличается от земли, и над ней так же идет снег.

Мы сворачиваем от набережной к ряду пятиэтажных домов. Впереди приветливо светятся окна крошечного гастрономического магазинчика, скорее павильона, и я хмуро думаю, что может там найдется что-нибудь горячее или, на худой конец, горячительное — я успею по быстрому зайти и захватить чего-нибудь. Но, прежде, чем мысль успевает оформиться, а мы — дойти до павильона, как яркий свет в нем гаснет и жалюзи опускаются с такой поспешностью, словно кто-то в павильоне специально ждал нашего появления. Выходит женщина — уж это-то точно настоящая женщина… по-моему… — с сумкой, в беретике и сапожках с квадратными носами. Она смотрит на часы и тщательно закрывает павильон. Женщина стоит в круге бледно-желтого света от фонаря, и, даже несмотря на метель, мне ее хорошо видно — челка цвета красного дерева, яркий макияж, пухлые губы, накрашенные коньячным цветом далеко за контур, возраст за тридцать, причем скорее далеко, чем близко за тридцать. Меня она видеть не может, на Кужавского же смотрит равнодушно и быстро уходит, опережая его метров на шесть.

«Женщина» останавливается, чтобы в очередной раз поправить застежку на сапоге, а когда снова идет, в ней что-то меняется, и я не сразу понимаю, что именно. Только, когда Кужавский сворачивает к небольшой незаасфальтированной горке, соединяющей один двор с другим, я осознаю, что в его походке, во всех движениях, до того словно расслабленных и рассеянных, появилась уверенность и упругость, он больше не бредет бесцельно и бестолково, он идет в определенном направлении. Он идет за женщиной. Я убеждаюсь в этом, когда мы проходим через два двора и небольшую футбольную площадку. Кужавский идет не так уж быстро, но расстояние между ним и женщиной постепенно и ненавязчиво начинает сокращаться. Ветер рвет капюшон с его головы, и он придерживает его руками, изредка покашливая, и его каблуки едва слышно постукивают по припорошенному снегом льду.

Район, по которому мы идем, мне знаком — он состоит из множества дворов и множества углов. Дворы очень хорошо просматриваются из конца в конец, что очень затрудняет мое продвижение — то и дело приходится ждать, пока женщина, а следом за ней и Кужавский скроются за очередным углом, выскакивать из-за своего и мчаться к тому, за которым они исчезли, чтобы повторить все заново. Красться огородами не представляется возможным — слишком много всяких заборчиков и решеток, а густых изгородей, за которыми можно укрыться, здесь нет — новостройки, голые, необжитые. Окон светится уже совсем мало, фонарей почти нет, темно, и то и дело я обо что-нибудь спотыкаюсь, несколько раз даже чуть не падаю, но злиться и чертыхаться некогда. Я испытываю самый настоящий охотничий азарт, дело, судя по всему, близится к развязке, и я почти уверена, что сейчас-то и пойму окончательно, что хранится в этой маленькой шкатулочке, которую Кужавский до сих пор старательно прятал внутри себя, под хамством, весельем, любовью к работе и усиленным интересом к женскому полу. Что он прицепился к этой дамочке? Надеюсь, он не собирается ее ограбить? Или может это его знакомая, может он хочет разыграть ее… тогда, значит, Наташка ничего у него не «забрала» или «забрала», но не все. Я машинально перекладываю пакет в левую руку, а правая словно сама по себе ползет в карман, и пальцы надежно обхватывают шокер, слегка вытаскивая его.