Сказки о воображаемых чудесах - Кинг Стивен

— И тогда осел встал на колени, а пес забрался ему на спину.

— Кошка грациозно прыгнула с бочки с водой на загривок собаки.

— А петух, собравшись с духом, взлетел на спину кошки.

— Осел осторожно встал, поднимая пирамиду животных.

— И грабители увидели в окне чудовищный силуэт. Одновременно с этим раздались демонические вопли. Завопил осел.

И снова этот смешок.

Собака, что до сего момента тихо сидела рядом и прислушивалась, негромко пролаяла.

— Кошка завыла, — сказала я, призывая на помощь свою память в поисках нужного слова. — Das Miaoen!

Из толпы экскурсантов раздался звук, который завершил диалог о Бременских музыкантах: у кого-то на мобильном был рингтон, имитирующий петушиное кукареканье. Чары рассеялись; гид вздохнул и погрозил нарушителю пальцем. Теперь он снова стал всего лишь экскурсоводом, а я — обычным туристом, одиночкой в незнакомой стране.

Еще один день, еще одно место, и я снова не знаю, где нахожусь. Mein Mann в выходные был свободен, и поэтому мы поехали дальше знакомиться с его обожаемой Германией. Выдвигаться надо было в шесть утра, а я проснулась в два и лежала рядом с шести футами спящего мужчины, не в силах даже задремать, не в силах даже найти себе какое-нибудь занятие в этой странной квартире, полной книг, которые я не могла прочесть, и устройств, пользоваться которыми я пока толком не научилась. Когда рассветало, мы уже были на Hauptbahnhof и садились на ICE, междугороднюю экспресс-электричку. Постепенно из мрака начали вырисовываться пейзажи: по большей части это были ветроэлектростанции и по-зимнему бурые леса. Мы пересели в Ганновере, потом — на станции, о которой я помню только очертания дерева во льду, похожего на игрушку, сделанную руками феи: момент чистого волшебства, который не затмило даже мое переутомление. А затем, много часов спустя, мы приехали в Арнштадт, город, славный своими баховскими местами. Наша поездка имела четкую структуру и была организована хронологически. Именно в Арнштадте Бах получил свою первую работу: играл на органе в лютеранской церкви.

Наши ботинки вмерзали в сугробы, а мы стояли и смотрели на памятник. «Присел у старого органа», как поется в древней песне. Mein Mann был исполнен почтения, но я едва могла сдержать смешок. Скульптура была явно фаллической формы; ну что ж, подходит для отца двадцати детей. И шпагой он ведь, кажется, тоже владел? Он напомнил мне юного Кита Эмерсона, но я решила не делиться этой ассоциацией, особенно с человеком, с которым мне вскоре предстояло разделить жизнь. Мы вошли в Neuekirche, где я продолжила думать неподобающие мысли, потому что интерьер здесь напоминал белый с золотом свадебный торт. Даже орган! «Можно мне тоже такой торт?» — чуть не сказала я. Нам придется пожениться, если я останусь в Германии. Это лучше, чем продолжать отношения на расстоянии. У него был чрезвычайно стабильный доход, а я была чужачкой, иммигранткой, которая ищет ключи от города, чтобы наконец оказаться в тепле, у очага.

В обнесенных стеной городах нет места толерантности, вспомнила я, и меня затрясло. Он неправильно понял и обнял меня укутанной в шерстяную перчатку рукой. Какое исполненное теплоты непонимание! Я наслаждалась им, пока мы стояли как жених и невеста посреди этой бело-золотой церкви.

Мы пообедали в заведении с названием «Кафе музыканта» (естественно!): кофе, schwarzbrot, tagessuppe («суп дня», вегетарианский, — я, в отличие от моего спутника, не питала нежности к куриному бульону). В серебристо-сером свете зимы я смотрела, как упитанная белая кошка идет вдоль Арнштадтского Ратхауса. Какое уместное зрелище, да еще с двуязычной игрой слов[7].

— Сегодня около полудни у меня назначена встреча. Музыкальные дела.

Ну разумеется.

— Пока меня не будет, может, ты посмотришь Puppenstadt?

— Кукольный дом? — спросила я после того, как мысленно перевела его фразу.

— Очень известный. Остался со времен Баха.

Как скажешь, подумала я. Он мог предложить мне покататься на коньках на ближайшем пруду, и я бы согласилась — так мне хотелось ему угодить. Но кукольный дом? Я не была ни ребенком, ни слащавой дурочкой. Что он вообще обо мне думает?

К моему удивлению, зрелище меня захватило: около восьмидесяти комнат в стеклянных витринах, целое немецкое княжество в миниатюре, собранное бездетной и вдовой принцессой Августой Доротеей, если судить по портрету, пухленькой и дружелюбной особой. Ну что ж, это будет посерьезней, чем работать музыкальным промоутером, подумала я. Я шла вдоль витрин, почти прилипнув носом к стеклу, и изучала подробности жизни давно ушедших времен: музыканты, горничные, ткачи, пекари, пляшущие медведи и все прочие. За моей спиной вошла и ушла группа туристов — пожилые немецкие пенсионеры с гидом. Но кто-то из них остался, я ощущала чужое присутствие, хотя пристально разглядывала миниатюрную копию зала для приемов принцессы. Была тут даже ручная обезьянка — или кошка? Она пряталась за складками ее шелковых юбок.

— Вы бы не хотели очутиться там? — спросил голос за моей спиной. Уже слишком знакомый голос. Боковым зрением я заметила быстрый взмах руки, держащей крохотный ключ между указательным и большим пальцами.

— В кукольном мире? Он чем-нибудь отличается от мира средневекового огороженного города?

— Восемнадцатый век был гораздо более цивилизованным. Принцесса души не чаяла в своих питомцах и придворных музыкантах. Но взгляните-ка на человека, продающего мышеловки, на пляшущего медведя. — Это был полярный медведь, сделанный из настоящего меха. — Взгляните на старую нищенку.

— Мы еще можем к этому прийти. — До чего же страшно очутиться одному, постареть, обеднеть, лишиться друзей. Я снова вздрогнула.

— Представьте себе, — продолжил он, — если я встану у окна, на меня заберется собака, а вы, Женщина-кошка, окажетесь между собакой и петухом, и мы все вместе раскроем рты и устроим страшный тарарам…

— И напугаем жителей кукольного домика, как мы напугали грабителей, — выдохнула я. — Miaoen!

Мяуканье у меня вышло мягкое, но в тишине музея оно все равно прозвучало чудовищно громко, особенно с аккомпанементом смеха за моей спиной и собачьего лая; даже рингтон с кукареканьем раздался снова: иа-гав-мяу-кукареку. Стекло витрины словно превратилось в воду: оно зарябило от моего дыхания. Внезапно я оказалась не снаружи, а внутри провинциального зала семисотых годов, припала к земле у подножия трона, обитого желтым шелком. На стенах китайские обои и мебель с инкрустацией.

Я стояла лицом к лицу с обезьянкой. Я оскалила зубы и зашипела; мартышка умчалась прочь. А я поступила так, как сделала бы любая кошка: вспрыгнула и уселась на лучшем сиденье в зале, на мягком шелке княжеского трона под балдахином в тон обивке.

— И каковы будут ваши распоряжения, княгиня Женщина-кошка? — вопросило лицо на стене зала для приемов.

Женщина-кошка небрежно взмахнула лапой:

— Освободите обезьянку от оков и медведей тоже. Снимите упряжь с лошадей и запретите всех крысоловов, за исключением меня!

— Вир гут, — проговорил голос за стеклом, снова рассмеявшись. Витрина задрожала, изображение перевернулось, и вот я снова стою, глядя на зал для приемов с неподвижными куклами принцессы, обезьянки и кошки.

— Кто вы? — спросила я. — Какой-то борец за права животных?

— Я вряд ли смог бы стать кем-то еще, — сказал он, и голос его протянулся нитью, которая внезапно оборвалась. Я повернулась и обнаружила, что стою в одиночестве. В кармане зазвонил мобильник, который мне дал mein Mann: фуга Баха. Пора идти.

Следующие несколько дней я помню обрывками. Картинки сказочной туристической Германии в Рождество. Тем вечером мы ужинали в Golden Sonne, где многие поколения семейства Бахов ежегодно встречались, чтобы помузицировать; спали мы в гостинице над рестораном и были там единственными посетителями. Секс вышел на шестерочку. Может, дело было в моей затяжной усталости, а может, мы смутно ощущали, что призраки Бахов взирают на нас с неодобрением. На следующий день мы пошли послушать орган Баха в лютеранской церкви, и во время проповеди я чуть не уснула. Обратно в Бремен ехали на поезде. Выпало много снега, и пейзаж за окнами до приторности напоминал рождественскую открытку (если бы еще не ветроэлектростанции). На следующий день я осталась одна, смотрела немецкое телевидение. Оказалось, это такая же помойка, как и везде в мире. Набравшись отваги, я вышла на улицу и в совершенном одиночестве направилась за пределы Neustadt («нового города»; обычно такие имена носили районы, которым стукнуло много веков) вдоль реки.