Светлый град на холме, или Кузнец - Татьяна Иванько

накрыв нас и выбитой дверью и кусками земли из обвалившегося потолка. Земля вздрогнула, наполняясь гулом горящего дома и я, боясь, что на нас обрушится сейчас весь свод хода, тяну Сигню за собой.

— Вставай, вставай, бежим!

И бежим. Но у неё сбилось дыхание, да можно и не бежать, дрожь осталась позади, ничего не рушится уже, можно остановится…

Меня рвёт, я почти ничего не вижу, нестерпимо болит голова, ещё от удара Астрюд, а тут и Ньорд… я упала на колени, сгибаясь… Кровь из разбитого носа всё ещё идёт и её запах и вкус во рту, вызывает новые и новые приступы рвоты…

Наконец, совсем обессиленная, а начала дышать, откидываясь спиной на земляную стену подземного хода.

Боян сел рядом со мной. Я зажала ноздри пальцами, чтобы остановить кровотечение, наконец.

— Сейчас… Сейчас пойдём, милый, — проговорила я, посмотрев на Бояна, хотя почти не вижу его от головной боли.

— Надо идти, факелы скоро прогорят…

— Да…

Я попыталась встать, но ноги не чувствуют ничего или это я не чувствую…

Она не смогла даже встать. Я поднял её на руки. Когда я носил её на руках? Недавно, со стены спускались как проводили рать. А до этого… Лебедица…

Я не чувствую тяжести, я спешу. И всё же путь неблизкий и к концу уже и руки и спина заныли… но мы дошли до выхода.

— Сигню, я посмотрю, что снаружи, побудь здесь… едва я отпустил её, едва она опять попыталась встать, как её вновь стало рвать.

На воле бушует такая метель, что если бы повозка стояла не у самого выхода, я не нашёл бы её, но она здесь. И лошадь, сбрасывающая временами наваливающийся на спину и голову снег. Нечего и думать, чтобы ехать сейчас, в такой пурге, угодим в полынью на озере. Поэтому я поставил палатку. Развёл огонь. Уже рассвело, но из-за снегопада сумрачно.

Это особенная на саамский манер палатка, с отверстием наверху, куда уходит дым от костра, который сразу согрел меня, но не Сигню. Она дрожит. Смыла снегом кровь с лица, пока я занимался палаткой и костром. К счастью Ганна догадалась оставить здесь лекарский сундук Сигню. Она даёт мне травы заварить. Я смотрю на неё. Боги, как изуродовал! Губы разбиты, слева стёсан весь висок и скула…

— Что очень страшно? — усмехается Сигню, заметив мой испуганный взгляд.

— Изнасиловал тебя? — спрашиваю я.

— Очень интересно, да? — она качает головой, почти разозлившись. — Нет. Не далась бы я.

Теперь я качаю головой:

— Ведь убил бы тебя со злости.

— Главное, что тебя не убил.

Она бледнеет, выбегает на волю, я слышу, её снова рвёт…

Пока не выпила отвар, её тошнило ещё несколько раз. Только после лекарства засыпает. Я ложусь рядом, укрываю её и себя большим покрывалом из меха чёрной лисы. Сигню спит нездоровым сном, а я думаю, позволила бы лечь рядом с ней, если бы не это.

Для меня это впервые — спать рядом с другим человеком. Чувствовать тепло тела, слышать дыхание, обнимать… Я позволил себе это сделать, когда почувствовал, что она не оттолкнула моих рук.

Это счастье, вот так лежать рядом с любимой, и чувствовать, что никого в мире больше не существует только мы двое посреди бушующей стихии…

Мы двинулись в путь только через сутки, когда метель утихла, наконец. Но Сигню большую часть времени спит. Так мы проехали озеро, не спеша, пришлось парус приструнивать, чтобы шибко не ехали сани, от скорости Сигню снова мутило и рвало. На том берегу я сделал кибитку из паруса и мы поехали на север как и было условлено.

Мы едем неделю. И уже вторую. Но мы не находим наш ушедший отряд. Сигню очень больна, удар по голове заставил её страдать и от головной боли и от тошноты. Только к концу второй недели, она начинает выходить на волю, синяки сходят, ссадины почти зажили. Но она ещё слаба. Почти не говорит. Но хотя бы стала смотреть, но ещё не начала улыбаться.

Мы заходим в деревни, чтобы пополнить припасы, которые через неделю нашего путешествия закончились. Никто нашего отряда не видел, но и расспрашивать особенно, я опасаюсь. Мы представляемся супругами-славянами, ушедшими из Сонборга, а что делать? Я теперь — Бажен, Сигню — Всемила.

— Муж и жена, значит? — усмехнулась Сигню.

— Так безопасней, — говорю я, будто оправдываясь.

Но я и правда оправдываюсь. Хотя, как нам было представляться ещё?

Мы узнаём, что Ньорд жив и теперь называет себя конунгом Свеи. Вот только Свея не желает называть его своим конунгом. И хотя асбинские и норвейские отряды переходя от одного селения к другому, подавляют любое недовольство, всё же все надеются на возвращение конунга Сигурда.

Но где Сигурд, никто не знает: «…Ушёл с Сонборгцами собрать силы. Дядюшка обещал ему дроттнинг Сигню вернуть, если он сдастся, и обманул. Сонборг-то сожгли дотла. Никто не знает теперь, где дроттнинг Сигню. Её ищут оба конунга. Сам Ньорд сильно раненый ушёл в Асбин»… Вот то, что мы узнали в результате наших распросов. Такие как мы особенного удивления не вызывают. Много таких беженцев перемещается теперь по Свее, изгнанные из родных домов.

Вот Сигню стоит, кутаясь в шубку, но подставив лицо ярким лучам солнца.

— Весна скоро, а? — говорит она, щуря длинные ресницы, глядит на меня. — Иди сюда.

Когда я подхожу, она берёт мою ладонь и прикладывает к своему наметившемуся, ещё маленькому, круглому животу. Сквозь ткань рубашки и платья, я чувствую малюсенький толчок в мою ладонь. Это необыкновенное ощущение. Будто обещание из будущего и… И кроме того — момент необыкновенной близости с нею, с самой Сигню.

Она принимает меня, мои ласки, не ропща разрешает мне засыпать рядом с собой, касаться себя, даже целовать. Почти всё, кроме… Кроме… Но ничего и я не позволяю себе. Во-первых: она больна. А второе: она не захотела этого уже однажды, я не хочу пугать её, оттолкнуть своей грубой настойчивостью.

Но как бы мне не хотелось настоять…

И всё же я и так получал так много, как никогда раньше в моей жизни.

И то, что она сейчас так близко подпустила меня, так близко, как был к ней, наверное только Сигурд, это новое — будто признание, что моя близость ей приятна, желанна даже. Она так светло улыбается…

Опусти ресницы хоть на миг, я поцелую тебя по-настоящему, Сигню… Но под этим светлым, до дна пронизанным солнцем взглядом, я не посмел.

— Мы заблудились, Боян. Впереди нет нашего